главная
статьи
об авторе
фотоальбом
родословная
мемуары эмигранта
родословная
гостевая

Часть 9

Как бы не готов человек логически охватить все события, которые он может встретить на своем пути, он всегда ошибется в каком-нибудь небольшом расчете, и события пойдут не так как он ожидал. Так же трудно логически охватить события исторические: человеческие расчеты наталкиваются на совершенно непредвиденные явления, и все предвидения подчас являются ошибочными. Этот элемент неожиданности играл всегда большую роль в предвидении событий. Но иногда бывает и иначе: логика требует определенных действий, человек не подчиняется логики и идет по пути своей интуиции. Если она ошибочна, человек терпит неудачу и несет иногда неисчислимые последствия этой неудачи.Исторические деятели также подчиняются интуиции и подчас несут сами и приносят стране большие невзгоды. "Управлять значит предвидеть"; этот афоризм глубоко справедлив, но несчастья в том, что не только люди вообще, но и гениальные деятели не всегда могут все предвидеть. Есть неизвестная Х в этом предвидении. Не будет найдена эта Х, и все предвидение теряет свое значение.
Казалось бы, что революция 1917 г носила буржуазный характер; казалось бы, что переход безграмотной страны в социалистические объятия просто не мыслим; казалось бы, что начавши на верху общества свой путь революция не должна была бы ломать весь исторический уклад жизни народа; казалось бы, что Временное Правительство, организовавшись 2 марта, состоящее из буржуазных слоев общества, имея одного полу-социалиста Керенского, будет держать власть в рамках демократически-буржуазных; казалось бы, что это правительство не допустит существование другого правительства, действующего самостоятельно, издающего приказа и т.д. Но случилось иное. Временное Правительство с первого дня своего образование из соствва Временного Комитета Государственной Думы, имея своим примером князя Львова, назначенного перед отречением государя, имело своим конкурентом самочинно образовавшийся во время первых дней революции - Совет Рабочих и Крестьянских Депутатов. Последний издал приказ N1, распоряжался в столице по своему усмотрению, назначал своих комиссаров; мало того, захватил в губернских городах, деревнях власть, издавая декреты, обращаясь к населению с призывами и тд. Таким образом Временное Правительсто было без власти, а Совет Рабочих Депутатов был властью. Само собою разумеется, что такое положение продолжаться не должно было бы, ибо оно вело к полному крушению всего. Тысячу раз прав был М.Л. Гольдштейн, говоря мне, что Временное Правительство должно было с первых же дней арестовать Президиум совета, если бы он не отказался от своих самочинных действий и не согласился подчиняться Временному Правительству. Войска для этого ареста Временное Правительство могло бы получить через генерала Корнилова с фронта и даже из Петроградского гарнизона. Но в составе временного правительства был А.Ф. Керенский в качестве министра юстиции. Чистый демократ, почти не социалист, талантливейший адвокат, к несчастью, принял на себя обязанности министра юстиции, каковые обязанности он нес бы с успехом, но и Товарища Председателя Совета Рабочих Депутатов. Он символизировал собою как бы единение между буржуазной и социалистической демократией. Таким образом предполагалось единение, но получилось не только разъединение, но полное господство Совета. При таких условиях Керенский или должен был уйти из Совета или из правительста. Он этого не сделал. И хоть Александр Федорович типичный русский идеалист, он первый бросил камень в то правительство, которое вместе с ним впоследствии и было низвергнуто Советом. Приходится удивляться такой недальновидности Временного Правительства тем более, что Совет в то время абсолютно не хотел и не мог принять власть, как авторитетно заявляет в своих обширных интересных воспоминаних такой знаток дела, как социалист-интернационалист Мартов. А.Ф. Керенский, приняв власть, заявил открыто, что Петербургский гарнизон, героически низвергнувший Царскую власть, не будет удален из С-Петербурга. Странная привилегия во время войны! Но еще страннее то, что эти банды запасных поживившихся при обысках Петербурга, никто не догадался просто демобилизовать. Для них это было бы приятно, а для страны спасительно.
Россия осталась после революции без полиции, без губернской и уездной администрации. Министры из Петербурга распоряжались, но их распоряжения никто не исполнял. Правда, была образована милиция. Но эта сила была абсолютно неопытна. А отсутствие старой администрации, подчас прекрасной, культурной, замена ее неопытной и подчас некультурной -, была полной неизвестностью. Временное Правительство было таким образом парализовано во всех действиях, как скоро его распоряжения шли в разрез с пожеланиями Совета и его филиалов. Почему нужно было сменить все полицейские и административные власти? неужели нельзя было производить это замену постепенно и этим закрыть путь к анархии! Ведь царь ушел не потому, что в Петербурге было восстание, а потому что высшие военные власти потребовали его отречения. Если революция была бескровна, то как можно было смещать со своих постов людей, доказавших свой опыт и знания! В Германии 8 ноября 1918 года, но у нас это не только не поняли, но поощряли обратное. Нужно удивляться, как сравнительно спокойно отнесся ко всему русский народ! Лишний раз он доказал свое поразительное законопослушание. Оставляя в стороне банды дезертиров, агитаторов, русский народ в целом за 8 месяцев революции показал себя достоиным свободы. А в результате появились в России два правительства: Временное, старавшееся наладить порядок, и Совет, старавшийся с неменьшим усердием его разрушить. Вторая нелепость из создавшегося положения была то, что левая часть Совета при молчаливом неодобрении меньшеньства с первых дней революции старалась разложить фронт, открыто агитируя за прекращение войны и возбуждая нижних чанов против офицерства. Назначенные комиссары боролись против этого, но разложение шло медленно, но верно. Временное правительство старалось присечь эту агитацию, но, допустив свободу полную печати, оно мало могло помочь.
Выбранные солдатами Комитеты заведывали не только хозяйственными делами, но вмешивались в дела командывания и их стратегические задачи. Эта нелепость - небывалое явление в воинах, и оно отнюдь не способствовало победному окончанию войны. Наконец, третья нелепость заключалась в том, что при таких условиях Временное правительство решило продолжать войну. Оно повторило ошибку царского правительства и, так же как последнее, погибло под ударом своих ошибок. При Царе режим был болен, отравляя страну. Революция - болезнь страны подчас смертельная. И нельзя найти в истории примера, чтобы страна, впав в состояние революции, могла продолжать войну, требующую прежде всего дисциплины, иерархического подчинения и напряжение каждого воина, те того, что в корне революцию уничтожило. Спасение революции заключалось в том, чтобы кончить почетно войну, демобилизовать армию и заняться строительством страны. Армия устала и воевать не хотела.
При таких условиях понятно, что Временное правительство в течении 8 месяцев шесть раз, если не ошибаюсь, меняла свой состав, пока от него ничего не осталось. И еще четвертая странность, обнаружевшая полную беспомощность наших лучших, талантливых деятелей Временного правительства. Революция совершилась, страна находилась еще в брожении, она томилась еще в войне, и решено было то, что было единственным средством внести в нее успокоение. Это была необходимость санкцианировать новый порядок, стабилизировать революцию на той платформе, которая официально провозглашалась и которая была единственно возможной при имевшейся ситуации: на буржуазной демократической республике. Значит, необходимо было созвать представителей народа для того, чтобы санкционированием этого порядка, придать ему вид законности. Наши государствоведы, вооруженные знаниями всех конституций, профессора и общественные деятели образовали комиссию для изучения этого вопроса и составления закона о выборах в Учредительное Собрание. Это собрание должно было быть собрано в сентябре, но за сим отложено на декабрь. Кропотливо, усердно, неторопясь, работала Комиссия по выработке правил выборов в Учредительное Собрание, как будто дело шло о нормальном времени, как будто не было войны, как будто народная волна уже не пыталась выйти из берегов бушующего моря. Комиссия этого не поняла того, что идеально правильных выборов еще быть не может; она не поняла того, что только скорый созыв Учредительного Собрания может закрепить положение; она не поняла того, что до умиротворения страны нужно было ограничиться не совершенными пока выборами, предоставив времени исправить допущенные неправильности. Нужно было Народное собрание, а совсем не идеальное по своей технике, по всеобщим выборам Учредительного Собрания. Нужно было созвать его хоть в несовершенном виде, но быстро, а не откладывать его созыв. У нас была несовершеннная Государственная Дума, нужно было бы в нее влить членов Советов Солдатских и Рабочих Депутатов путем выборов из ее состава. Это, конечно, было бы несовершенное собрание, но оно было бы временно до окончания войны тем органом, который бы имел авторитет в населении. Правительсто же занималось кабинетным изучением вопроса, допустив, наконец, с опозданием выборы, допустило и свободу митингов, агитацию на фронте и этим окончательно разложило фронт, и допустив агитацию только левых партий, начиная с кадетов и исключив предвыборную компанию среди правых партий. Мало того, оно вообще выборное право дало безграмотным, которы, ничего не понимая в происходящем, голосовали за тех, кто беззастенчиво агитировал, кто, обещая манну небесную, занимался демагогией, клеветой и бранью своих политических противников.
Все это произошло в следствие той академичности, догматичности, которыми были заражены люди науки, но не люди реальной политической необходимости. Лишая правых предвыборной пропоганды, правительство обязано было исключить и левых, те большевиков. Тем более это должно было иметь место, что правые признавали Временное правительство, а левые открыто возбуждали против него.
В результате агитация на фронте дошла до крайних пределов, усилела дизертирство и пораженчество, и учредительное собрание существовало один день. Здесь опять проявился тот максимализм настроений, идей, далеких от действительности реальной жизни, теоретизм, творящий или долженствующий творить практическую жизнь, вместо практических, освещенной теоретическими приобретениями. Конечно, этот максимализм был идеалистичен. Как он был идеалистичен и у многих, очень многих, отдавших свою жизнь за идею, но в серой, безграмотной России, этот максимализм и до революции всех слоев общества, начиная с царя, максимализм в религии, в этике, - погубил императорскую Россию, погубит и Россию Временного правительства.
И все же, не смотря на все, в России дышалось легко во время Временного правительства. Обыватель успокоился, он как бы гордился легким свержением Царского правительство. Были, конечно, эксцессы и даже большие, но все же какими-то неосмысленными путями порядок не нарушался. Обыски, начавшиеся в дни захвата власти, прекратились, движение по улицам шло нормально, никаких эксцессов в Петербурге не было, за два месяца дежурств ночью никакие инцинденты не происходили, великие князья жили по-прежнему, никто не прикасался к ним; в Петербурге дышалось свободно и легко. Правда, во время обысков было несколько убийств. Так Старший Председатель Судебной Палаты Крашенинников был убит в своей квартире. В Кронштадте под влиянием Рошаля и Раскольникова установилась коммуна, ее признало Временное правительство. Царь со своей семьей оказался орестованным в Царском. Но в столице ничего не чувствовалось.
Вскоре состоялось заседание Комитета: Щупик требовал приглашения делегата Щупак центр. ком. сов. раб. депутатов. Федоров, Александров и я возражали, полагая, что таковой депутат был бесполезен, как депутат правящей власти, но вопрос был решен всмысле приглашения его и как-будто, если память мне не изменяет, таковым депутатом оказался Щупак. Работа шла по-прежнему.
Только М.М. Федоров был назначен председателем Петербургского Центрального Продовольственного Комитета, но вскоре под влиянием Громана был им замещен. Торжественно были похоронены жертвы революции на Марсовом поле. но я не пошел. Уж больно не люблю я демонстраций, а здесь была она церемониалом. Наши политиканы как Н.Д. Соколов изображали из себя Робеспьра, бедное правительство тоже присутствовало, а в общем трудно было сказать, кого хоронили: рабочих или чанов полиции, так как все они лежали в покойницких вместе. Искренности здесь было мало: нужно было демонстрировать ну и бродили по улицам Петербурга до изнеможения. Ушел корнилов, ушел гучков с поста военного министра из учреждения армейских комитетов, ушел и Милюков, тк, конечно, не мог делить свое влияние министра иностранных дел Советом Рабочих Депутатов, непосредственно обратившимся к вооюющим державам с предложением мира без аннексий, без контрибуций. По-прежнему я часто бывал в сенате, хотя работа сильно сократилась. Большинство дел было у меня политические, но они все были прекращены. Окружной суд сгорел, дела тоже. Оставались мировые судьи, которым по каким-то нелепым соображениям приставили двух делегатов: одного солдата и одного рабочего, абсолютно ничего не понимавших. К чему это было, никто не знал, и через месяц эти ассистенты ушли по домам. Был март, погода была идеальна и все, освещенное солнцем, обещало свет и радость. У нас дома все шло по-старому. Дети были здоровы, учились хорошо, продолжались и наши субботы с вином и картами.
Ожидалось большое событие: прибытие самого Ленина из Швейцарии через Германию в пломбированном вагоне в Петербург. Уму не постижимо, как правительство, все еще буржуазное, разрешило въезд в Россию во время войны лидерам партий, поставившей своей целью разложение фронта, социальную революцию и избиение буржуазии. Непостижимо, как провительство в этом вопросе не пошло на конфликт с Советами, тогда еще имеющими большинство умеренных социалистов?! Непостежимо, как А.Ф. Керенский, человек определенно буржуазного уклада, человек, пользовавшийся в то время колоссальной популярностью, не понимал, что, допуская этих эммигрантов, он роет яму всей бескровной русской революции. Какого бы режима не была страна, но ни одна не пустила бы во время войны эмигрантов, борющихся против этой войны! А.Ф. Керенский, талантливийший адвокат, прекраснейший оратор был лишен способности государственного управления. Он должен был понимать, что русский народ обладает всеми достоинствами и недостатками всякого народа и было наивно думать или верить, что он настолько совершенен, настолько чист душой, хотя и безграмотен, что никакая пропоганда для него не срашна. И, если А.Ф. Керенский переоценил свои силы, то виноват не только он, не только общество, но правительство, поверившее в гениальные силы и таланты его, возложовшее на него все свои надежды. К несчастью, в самое тяжелое для России время, когда она находилась в небывалом кризисе, у ней не оказалось человека большого государственного ума. В этот год была ранняя пасха. Недели за две до нее Зинаида Александровно пригласила меня к себе. Отказать я ей не мог: она так мило, с такой любовью относилась ко мне, что не хотелось ее обидеть. В назначенный вечер я пошел к ней. Стол был накрыт, на нем красовались редкие по тому времени яства: сардины, ветчина и тд. Стояло полбутыли мадеры и коньяка, коробка шоколадных конфет. Во время чая она вызвала меня на объяснение. Ее признания мне были тяжелы, кроме чувства дружбы и товарищеского расположения у меня к ней ничего не было. Мое сердце билось, когда я видел бывавшую у нас премилую сестру милосердия, относившуюся ко мне очень хорошо, но мой внутренний голос говорил мне: не сметь - семья!
Я возможно мягче указал З.А., что по свойству своей натуры я однолюб, что я сохраняю к ней самые теплые чувства и что они не изменятся. Она приняла мой ответ сдержанно. Посидев после этого полчаса еще, я распрощался с ней и на службе так же продолжал работать с нею. К пасхе я получил опять больше чем следует продуктов, благодаря ей. Но совершенно неожиданно, Ляля за два дня до пасхи, получила от нее великолепную ???. Это было исключительно мило с ее стороны: она как бы перенесла свое чувство ко мне на мою жену, которую она и не знала. к дню пасхи я купил моим мальчикам гимнастические фуражки, они были в восторге от них. З.А. я послал шоколадные конфеты.
Наступила Страстная Суббота. Так же шли Петербуржцы святить свои пасхи, куличи; так же гудели колокола; так же пошли и мы все встречать крестный ход, на этот раз с нашими мальчиками гимназистами. Так же громко, радостно христосовались обыватели и спешили к пасхальному столу. Лишь не было трех залпов пушки, говоривших о съезде, начале Богослужения в Зимнем Дворце. Только в 12 часов раздался одинокий, сиротливый залп, - наводивший мысль на то, что сейчас и Царь, этот Самодержец шестой части вселенной, сегодня сиротливо в кругу своей семьи в Царскосельском Дворце, окруженном стражей, встречает праздник не так, как он встречал его несколько десятилетий. И как-то грустно было на душе. Чем он виноват, что судьба его поставила на такую высоту, удержаться на которой не было ни сил, ни воли! Мысль шла дальше, к Трубецкому бастиону, где сановники Царя одиноко вспоминали прошлое. Поняли ли они хоть теперь, что их упрямство, переоценка своих сил, их самоуверенность, ограниченность погубили Царя и их самих и поставили страну на край пропости!? Поняли ли они в этот страшный для них час, что история не прощает людей, поставленных во главе великого народа и не желающих ни думать об его благе, ни о своей ответственности... Но эта Пасха в дни революции говорила еще о другом: пусть бушует революция, пусть изменила свою историческую вывеску страна, но народ привязан к своей традиции, и не легко он откажется от нее. Пусть это внешняя благочесть не говорит еще о глубине религиозного чувства, но не умрет народ, если он не прирывает длинной исторической цепи своих верований и своих обычаев. В них лежит душа народа, самобытность его лица, и мысль об едином социалистическом государстве потому не осуществима, что каждый народ поставит свою печать на это царство, вложит часть своей души в него, и вновь наступят разные царства хотя бы и на социалистической почве.
Временное Правительство при самом начале своей деятельности объявило о восстановлении автономии окраин. Финляндия, получавшая все обратно, что Царское правительсто отняло от него, требовала отделения от России. Как ни слабо вязалось это требование с интересами России оно было понятно. Страна еще находилась в революционном брожении, Финляндия же не желала испытывать на себе возможные революционные бури, в которые могла быть ввергнута страна. Между Россией и Финляндией шла глухая борьба, и генерал-губернатор Стахович для вида только жил в генерал-губернаторском доме в Гельсинфорсе. Но Временное правительство признало самостоятельность Польши; это признание было лишено практического значения, так как Польша была оккупирована немцами. В дереве России шло под влияним большевиком брожение, принимавшее иногда трагикомический характер. Как-то я получил из Москвы письмо от моего коллеги с просьбой поговорить с председателем Всеросийского Крестьянского Съезда, который должен был вскорости собраться в петербурге по следующему делу. Небогатая помещица из центральной губернии, живя в своем доме и имея кормилицу, получила требование от сельских властей прекратить кормление кормилицей. Но у нее не было молока. Тогда власти постановили, чтобы каждый день она меняла кормилицу, а сама исполняла те обязанности, которые в данный день кормилица несла в деревне. Я говорил с председателем крестьянского съезда, очень милым и почтенным лицом; он обещал все устроить. Через месяц я получил письмо с приложением гонорара. Моя клиентка благодорила меня, но меланхолически сообщила, что "теперь стало еще хуже". Полная темнота нашей деревни, освободившейся и от земских начальников и от стражников, требовала систематической осторожной революции в их быте, в их взаимоотношении с помещиками, среди которых были культурнейшии подчас люди, но благодушные идеалисты соцреволюционеры, которым я всегда сочувствовал, идеализировала простой народ, как и все народники, и верили, что русское крестьянство - хранительница русских идеалов и что оно поймет в глубине своей души смысл происшедшего и спокойно будет ждать учредительного собрания. И до него бросили лозунг - вся земля народу! И наши темные, безграмотные мужички и поняли этот лозунг, что все, что на деревенской земле, принадлежит им, не исключая и скромного сада помещичьей усадьбы! А большевики поддерживали этот лозунг указанием на "кровопийц - помощиков", и нужно удивляться не тому, что были эксцессы вроде указанного, а тому, что их так было мало и что не было при Временном правительстве вообще общего погрома помещиков!
С М.Л. Гольдштейном я виделся мало: моя работа у него прекратилась, но я заходил к нему и беседовал с ним. поступали дела об уставах, другие, иногда судебные; кроме того, М.Л. передовал мне иногда дела, всегда интересные и хорошо оплачиваемые. В апреле, сразу после пасхи М.К.Муравьев вызвал меня в Сенат и предложил мне работать в чрезвычайной ??? комиссии по делам бывших министров, председателем каковой комиссии он был назначен. Через два дня после свидания с ним я распрощался с комитетом, в котором одна Зин.Алекс. была огорчена моим уходом, и явился в Зимний Дворец, где в запасной половине было отведено помещение комиссии. Заседания происходили в зале, и концелярия в соседних помещениях. Это были покои Эмира Бухарского. Над нами были комнаты фрейлин. Здесь поместились судебные следователи. Поводом к образовании комиссии послужили аресты солдатами министров в первые дни революции. Все они были приведены в Таврический дворец, где и временно помещены в министеркое ложе. Протопопов, блуждавший два дня, тоже явился туда. Оттуда они были переведеныв Трубецкой бастион петербургской крепости. Среди заключенных там оказался И.Г. Щетовитов, буквально вырванный из рук солдат от растерзания. Горемыкин, А.В. Протопопов, Н.А. Маклаков, Штюрмер, Фредерикс, Вайков, Макаров, Спиридович, Герасимов, Бежетский. Комиссия преследовала цель рассмотреть их действия и за сим в зависимости от результатов привлечь их к ответственности или освободить. Но эта первоначальная цель оказалась и поводом к открытию следственных действий против них в числе около двадцати двух лиц. И тогда нужно было точно и ясно выяснить, какую цель - те политическую или криминальную преследует правительство. Казалось, что при смене режима во время и после революции деятельность членов бывшего свергнутого правительства может только интересовать революционное - с точки зрения тех действий или бездействия которые вызвали революции. Таким образом на лицо была цель политическая. Говорить о криминалах бывших членов правительства или лиц близких к нему было трудно, так как, очевидно, эти лица не совершали открыто преступных дияний предусмотренных Уголовным Кодексом. В крайнем случае, можно было найти бездействие или превышение власти. К тому же, становясь на эту точку зрения, комиссия должна была считаться и с давностью. Между тем комиссия, имея перед собой уже не ею арестованных должностных лиц, имея громадный материал из всех ведомств об их деятельности, решила встать на путь уголовного расследования их действий, что чрезвычайно осложнило работу комиссии. Было откомандировано в ее распоряжение около двадцати следователей, которые месяцами сидели и рылись в громадном материале для того, чтобы привлечь некоторых из них к уголовной ответственности. Если бы комиссия встала бы на путь политического преследования, дело было бы гораздо проще и, основываясь на тех же материалах, судебные следователи быстрее справились бы со своей задачей, удовлетворив исполнением ее и комиссию и общественное мнение. Могли быстро быть поставлены процессы, и многие из тех, которые в последствии были казнены большевиками были бы изгнаны из пределов России, что спасло бы им жизнь. Но тот исторически громадный материал, который собран был комиссией неоценим. Стенографически записанные допросы освещают всю деятельность и правительства и общества перед революцией.
Во главе комиссии стоял председатель ее на правах Товарища Министра Юстиции - Н.К. МУравьев. Товарищами его были: сенатор Завадский, покинувший комиссию после обнаружевшегося несогласия с Муравьевым в мае; Прокурор Харьковской Судебной Палаты - Б.Т. Смиттен и сенатор С.В. Иванов. Членом президиума был А.Ф. Романов, бывший прокурор Петербургской судебной палаты академик С.Ф. Ольденбург. За сим члены, очень редко посещавшие комиссию, Ф.И. Родигов, Н.Д. Соколов, этот с-дек, но тогда уже сенатор. Уч.Кас.Ком., Приспоскростанс; прокурор высшего суда Апушкин, произведенный временным правительством в генерал-майоры. Кроме этих членов комиссии значится таковым еще П.Е. Щеголев. Комиссия рассматривала материалы, поступавшие к ней, давала предписания следователям о начатии следственных действий, допрашивала лиц, состоявших как в числе высших должностных лиц Империи, так и лиц, которые могли дать интересующие ее сведения о деятельности бывшего правительства. Таким образом, комиссия шла по двум путям: по пути уголовного преследования и по пути исторического освещения предреволюционной деятельности бывшего правительства. Эта громоздкая работа требовала много времени и труда. Совершенно очевидно, что первый путь был излишени и неразумен. Рыться в действиях бывших министров и искать в них уголовный элемент была бесплодная задача. Нельзя же было привлекать к делу гражданина Фредерикса, что он оставил у себя парикмахера, который должен был быть на фронте! Или нельзя было привлекать Горемыкина, за то, что он имел подписанные государем бланки для роспуска государственной думы. Если царь ему доверял, то виноват царь, а не Горемыкин. Царь находился на фронте, Горемыкин в столице. Для того, чтобы получить подписанный царем указ о роспуске, нужно было ехать в ставку. Вероятно, царь и давал эти подписанные бланки для того, чтобы путем телеграфным осведомить Горемыкина о своем решении распустить думу и дать ему возможность воспользоваться подписанным бланком. Много было дел, вызванных желанием привлечь к ответственности, но все это носило малообоснованный характер. Старые судебные следователи со старым навыком относились к делу по этому не приязно???. О наличии в комиссии лиц старого прокурорского надзора создавало трения между ними и другими членами комиссии. Первые стояли на формальной стороне считаясь с давностью и тд. Вторые, мысленно соглашаясь с ними, хотели перенести на политическую почву. Таким образом происходили трения, и работа двигалась медленно. Комиссия, вместо того, чтобы быть революционным требуналом для суждения действий дореволюционного правительства, приносивших вред стране и катастрофу на фронте, шедших в разрыв с требованиями общества, обратилась в учреждение, не имевшее не определенных заданий ни определенного плана.
Н.К. Муравье был барин, с-дек. Прекрасный человек, очень талантливый адвокат, увлекающийся, но раздражительный, совершенно не обладавший организаторскими способностями, нервный; был, как председатель, очень слаб. Работать с ним, а по моей должности я все время был с ним, было крайне трудно. Не сдержан, не терпим, он часто говорил дерзости, отдавал иногда распоряжения, шедшие в разрыв с постонавлениями комиссии; просил меня составлять резолюции, потом отменяемые. Все это действовало на меня, спешка нервировала и, обладая характером не навясчивым, я часто находился в нелепом положении, ибо, невходя в пририкания с ним, я часто оказывался виноватым. Моя большая ошибка заключалась в том, что я поставил себя в отношении его совершенно нелепо. Я любил его, знал, что он страдает от получившегося положения, и поэтому никогда с ним не спорил, не возражал ему. Но в основном с ним я был согласен: судить по уголовным законам лиц ушедшего режима, судить их силами, служившими этому режиму, была нелепость. Но признать эту нелепость он уже не мог: тогда нужно было бы изменить всю структуру комиссии, весь личный состав ее.
Б.П. Смиттен, талантливый прокурор был Товарищем Председателя комиссии. Это был карьерист в полном смысле слова, человек без крепких убеждений, но очень умный и способный юрист. Он имел большое влияние на Муравьева. Не знаю, чем он покарил его, но сразу, по появлению его в комиссии, благодаря Муравьеву он был назначен сенатором. Меня всегда поражала эта дружба между пресяжным-повереным с-деком и человеком явно монархистом-прокурором. С ним я был в официальных отношениях, и меня он не взлюбил. Несомненно он интриговал против меня. С.В. Иванов и С.Ф. Ольденбург были слабые юристы, но архикадеты. Ничего не воспринимали они иначе, как с точки зрения правовой. Для них не было никакой революции. Власть преемственно царем была передана временному правительству. С.В.Иванов был большим общественным деятелем, у него было бесконечное число различных общественных должностей, но у нас он проявлял себя мало, хотя постоянно бывал в комиссии. Что дало ему такой почет, не знаю. Думаю, что его великолепные организаторские способности выделяли его. А.Ф. Романов был мрачным, серьезным, но очень добрым прокурором. Он вел деловую работу и с ним у меня были прекрасные отношения. Это был по убеждениям монархист, но он признавал и гнустность Щелковитого и скверность последнего царского правительства. Он в свое время разошелся с Крашенинниковым на почве несоблюдения последним Судебного устава. К своей работе он относился серьезно, никаких карьерных соображений у него не было, но, конечно, не признавал политических задач комиссии. Муравьев с ним считался и отношения между ними были хорошими. В эммиграции я слышал, что он дал воспоминания о комиссии, но не читал их. Говорили мне, что он довольно презрительно говорит в них о Муравьеве. Если это так, то мне это очень обидно, тк он должен был понимать, что в недостатках комиссии была виновата вся организация ее, а не Муравьв, старавшийся примирить точку зрения магистратуры с одной стороны, и адвокатуры и сидевших в комисси левых членов ее - с другой. Состав следователей был очень разнообразный. Их положение, бывшая служба их, когда они вели следствие против революционеров, а теперь против высших должностных лиц Империи, было, конечно, очень трудно. Большого желания быть в комиссии они не имели, но шли туда, потому что получали они 15 рублей суточных. За вычетом того что они платили заменявшим их в камерах кандидатам на судебные должности, у них все же оставалось 300 рублей лишних. Среди них большенство сочувствовало кадетам. Н.Д. Сорокин работал тоже там. Дело дошло до того, что знаменитый Судебный Следователь по важнейшим делам Александров всю свою следовательскую деятельность ведшего следствия по политическим делам был приглашен в комиссию вести следствия по делам: "Союза Русского Народа" - монархической организации погромного характера. В комиссии работало несколько молодых пресяжных поверенных, которые или состояли для особых поручений, или имели наблюдения над следователями на правах товарища прокурора. С ними у меня были вполне корректные отношения. Но самая несимпатичная личность в комиссии был некий Косолапов. Он был секретарем Московского Окружного Суда, был назначен правителем концелярией комиссии и произведен в Судебные Следователи. Это лицо сумело войти в доверие к Н.К.МУравьеву и через три месяца был назначен членом окружного суда. Но осенью 17 года Муравьев раскусил его алчную, несимпотичную натуру, и в 24 часа он покинул комиссию. Было несколько офицеров - юристов Военного Окружного Суда для ведения следственных действий против военных высших чанов. Среди них - В.Ф.Раупах. Он был крестником императора Александра II, племянник помочника командовавшего Петр. Вас. округом генерала Галикампфа. Это, безусловно, талантливый, умный человек, но барин - лентяй, в свое время обвинял по делу, в котором защитником был А.Ф.Керенский. Он понравился последниму своей корректностью. Раупах - человек безпринципный, любил хорошо пожить, выпить, и, где можно, сорвать. С ним я встретился в эммиграции в Гельсинфорсе и служил с ним в Гельсинфорской Александровской гимназии.
Но работа в комиссии была интересной: много материала прошло через мои руки и многое, что было неизвестно мне, стало ясным. Забыл упомянуть об А.А. Блоке, занимавшим у нас должность редактора стенограмм. А.А. был в расцвете сил: его красивое римское лицо говорило о его душевных страданиях и неудовлетворенности. Он редко говорил, казалось, он устал. К работе он относился добросовестно, но без интереса. Видно было, что он ожидал видеть титанов реакции, а перед нами проходили мелкие людишки, просто непонимавшие, в чем их вина, совершенно не уяснившие ни серьезности своей вины в падении престола, ни сущности происшедшей перемены. Перед нами рисовалась картина, актеры которой были удивительно бледны, ничтожны. Разве составлял исключение один Щегловитов. Он держал себя с достоинством, спорил, делал замечания. Так же держал себя молодой Плеве, сын министра, которого ни в чем не обвиняли, но который был допрошен нами, как бывший Управляющий делами Советом Министров. Три или четыре раза я ездил с комиссие в Трубецкой бастион для допроса заключенных. Допрос происходил в той же комнате, где когда-то судили террористов. Небольшая комната с окном в нише. Вся она носила мрачный характер. Стол был покрыт черным сукном, черные стулья; казалось, здесь смерть витала десятилетиями, даже больше: два столетия. На нише лежала книга, с именами всех когда либо заключенных в ней. Там были имена декабристов, Пашковцев, террористов времен Александра II, Александра III, и Николая II. Как-то странно, жутковато было читать в этой книге последними министров предреволюционных. Часто С.В. Иванов показывал мне из дворца на крепость, говоря: "увидите, и нам придется там сидеть".
Работа была крайне интересная. С одной стороны, когда еще только был я в распоряжении комиссии для отдельных поручений; мне приходилось разбираться в громадном материале, который в раках присылался к нам: здесь была переписка между государем и его женой, которую я просматривал поверхностно, останавливаясь только на листах не носивших личный характер; были телеграммы царя министрам, из которых некоторые имели характер государственного управления; были письма Распутина с рекомендациями просителей: безграмотные, сумбурные, с леобланными??? приписками - нужно только удивляться тому эффекту, который они производили на получавших эти письма лиц, придававших им значение; наконец, нашел я большой материал о ?? печати. Все эти редакции крайне правые или клянчили себе пособие от правительства: тираж был ничтожный, а деньги для издания были необходимы. Правительство нехотя отпускала им суммы на нещету. По этому поводу я делал доклад комиссии. С другой стороны, когда я был уже секретарем, я присутствовал уже почти при всех допросах. Они происходили еженедельно. Большое произведение произвели на меня допросы А.К.Гучкова, М.В.Родзянко. Несколько раз я ездил в крепость на автомобиле, на котором ездил в Царское Распутин. К июню в крепости оставались только Штармер, Щегловитов, Протопопов, Маклаков, Белецко. Остальные все были отпущены на свободу. Протопопов производил впечатление совершенно больного человека, Маклаков - полный неграмотности. Этот бывший министр внутренних дел просто лгал, как мальчишка, и когда он отрицал получение от Царя при выходе в отставку 100 тыс. рублей, Н.К. Муравьев три раза просил его подумать, вспомнить, но тот категорически говорил что это ложь. Тогда Муравьев просил меня огласить письмо Маклакова с благодарностью Царю за эту денежную награду, а за сим предъявил письмо ему с вопросом: он ли это писал?, Н.А. Маклаков тогда ответил утвердительно и заплакал как уличенный школьник. Как такая ничтожность могла быть в серьезное время министром внутренних дел - непонятно... Белецкий был хитрым, даже лукавым, неглупым сыщиком-полицейским. Он подробно рассказывал о всех своих перепитиях, об истории, как Хвастов и он покушались на убийство Распутина. Мало того, Муравьев придложил ему писать воспоминания о службе в министерстве внутренних дел. Он с удовольствием согласился и отдавал по тетрадям Муравьеву. Во всех этих история он хотел себя оправдать и очернить других, ожидая помилования таким путем себя. Увы! Все они расстреляны Советским правительством. Так или иначе, все эти лица были посажены не нами, а арестованы 1 марта. Многих, очень многих мы освободили, несмотря на большие трудности: стража не хотела их выпускать, сколько раз мы боялись за печальный исход. Фредерикс, не в чем не виноватый, напомнивший мне Лесинкского камергера в "Эмилии Галоти", был нами отправлен в больницу, но стража пошла и туда. Один солдат поместился в комнате, другой возле нее. Бедный старик очень жаловался на этот надзор, но мы просили его потерпеть, и правда, вскоре страже надоело это дежурство, тогда они ушли, а мы передали этого ветерана дворцовой службы его родным. С какой благодарностью пришла в комиссию его дочь, просила меня передать председателю ее самую горячую признательность! Не так поступили другие родственники заключенных: они требовали, угрожали и совершенно не понимали того, что мы охраняли жизнь тех, которых без нас бы просто растерзали. Видя все время перед собой Муравьева, я знал, как он страдал за всех этих бывших больших людей власти. Он еженедельно посещал заключенных, справлялся об их нуждах, им был дан лучший врач Петербурга М.И. Манухин, который еженедельно рапортовал комиссии о состоянии их здоровья.
Мягкотелость комиссии была на столько велика, что после революции не был смещен заведовавший Трубецким бастионом полковник Иванишин. И только через месяц пришлось его сместить, когда выяснилось, что он дает недозволенные передачи бывшим министрам. Он был заменен гуманнейшим прапорщиком, лично близким к А.Ф.Керенскому. И когда слышишь теперь и читаешь о жестокостях временного правительства в отношении бывших министров, то становится стыдно за мерзость людей! А когда теперь читаешь почти тоже о Муравьеве и комиссии, то становится горько, что в то время не понимали эти люди, служившие в комиссии, что произошла жестокая революция, которая должна была так или иначе отозваться на участи тех, кто все делал ее наступления; которые не понимали, что эти заключенные привели Россию к 1917 году.
И мне тогда и теперь ясно, что все эти служившие Щегловитову, Акимову, не могли и не должны были быть в комиссии. И, если бы эта комиссия была революционной без этих бывших чинов министерства, и участь министров была бы иная: их выслали бы за границу, и работа комиссии шла бы быстрее и успешнее. Вначале еще моего прибывания в комиссии Н.К. просил меня присутствовать при чтении Макаровым, бывшим министром юстиции и за сим министром внутренних дел, следственного производства по своему делу. Это был праздник, думаю, 23 апреля. Я был один в комиссии, когда мне доложили о приходе Макарова. Я пошел с ним в приемную, дал дело, а сам ушел в соседнюю комнату. Здесь я находился пока он читал дело о расстреле в Ленских приисках бостовавших рабочих, за что он был ответствен, как глава ведомства. Когда он кончил читать, он передал дело мне, причем благодорил меня за мою корректность. Дело в том, что по закону я должен был присутствовать в той же комнате, где он читал, дабы он не мог похитить документов. Но мне просто было не удобно наблюдать за действиями бывшего министра юстиции. Прошло лето, комиссия была уже распущена, ко мне на квартиру явилась жена Макарова за какой-то справкой, я дал ее ей, и она начала свою философию: " Она одобряет действие совецкого правительство в отношении заключения мира с Германией. Война России с Германией была нелепостью, враг России - "жиды", властвующие в Англии и Франции. Советское правительство совершенно право аннулируя наследственное право. Пусть каждый имеет то, что он сам зарабатывает. Эта власть - народная, и она спасет Россию."
Я не спорил с нею. Но в июле того же 1918 года ее муж, бывший министр юстиции, был арестован и расстрелян теми, кого так восхваляла она. Эта идейная связь между крайне левым и крайне правым крылом русского общества впервые тогда стала мне ясна.
На работу в комиссии я тратял время с 10 часов утра до 6 часов вечера. Когда были беспрерывные заседания, я был свободен только с 12 часов до 1 часа дня. Это были тяжелые, сумбурные дни. Все время сидеть за столом президиума, ловить на лету постановления, записывать, давать на подпись, за сим на исполнение, кроме того беседовать со следователями по поручениям Муравьева - не всегда было легко. В дни допроса, когда мы не ездили в крепость, я мог улетучиваться, посадив за себя личного секретаря, вернее, чиновника для особых поручений Муравьева - некого Лесневского. Здесь делать было нечего, так как допрос стенографировался. Но все же, когда замечал мое отсутствие на час, два, Муравьев, он сердился. Я ему говорил, что ходил по моим делам. Но Муравьев иногда уезжал на день, два в Москву, тогда я был более или менее свободен, так как другой текущей работы у меня не было, и Романов никогда не возражал против моих отлучек.
Дела у меня были: административные и наследственные вел сам, выступления по судебным поручал Г.Г.Смелякову и Билю. Последний, разочаровавшись в успехах в адвокатуре, решился балатироваться в Мировые Судьи по новому, не цензовому закону. Он и попал в судьи и с 1 июля имел камеру в измайловском полку (часть города Петербурга). В конце мая, как всегда, выехали на дачу. На этот раз, вследствии всяких формальностей: особые разрешения, фотографии и тд, мама осталась со мною в городе с нашей старой прислугой Ксенией. В конце мая же, я отказался от одного предложения, каковой отказ имел чрезвычайное значение для всей нашей совместной жизни. Как-то, по возвращении моем из комиссии, мне позвонил по телефону А.И.Бенгард, швейцарский гражданин, директор правления Шлиссельбургской нид. мануфактуры, помещавшейся недалеко от Петербурга по Неве, и предложил мне занять место секретаря правления, причем первое жалование он назначил в 1000 рублей в месяц, что по тому времени было очень хорошо. А.И.Бенгарда я давно встречал у Галоти: это был очень интересный, обеспеченный человек, женатый на подруге В.В.Галати. Предложение было для меня неожиданно, я просил за ответом позвонить на следующий день. Продумав предложение, я решил от него отказаться. Я не считал себя способным по своему характеру находитья на службе, любил мою адвокатуру, которая меня обеспечивала, любил и работу в комиссии. Служба и здесь моя была не легка, так как я не сумел себя поставить. Но будущее было обеспечено, работа интересная. При поступление в правление завода я был бы привязан к нему, у меня не было бы возможности заниматься адвокатурой. Дела коммерческие я не любил, а здесь в правлении мне только с ними и пришлось бы сталкиваться. Я отказался, и Ал.Ив. был очень огорчен. настал ноябрь 1917 года, я как-то был у Галоти, там была жена А.И. Бенгарда. Она пришла прощаться, тк все правление уезжало в Швейцарию. Согласись я тогда в мае месяце, мой путь был с ними, и я жил бы сейчас со всей моей семьей там... Не умер бы мой бедный Таля, не было бы так тяжело моему Жене!
И все же поступить иначе я не мог, слишком я был пропитан адвокатским духом, любил мою профессию и был абсолютно чужд коммерческим интересам.
В апреле состоялась первая демонстрация большевиков под лозунгом: "Вся власть советам."
Это было первое выступление Ленинской гвардии, первая репитиция, но власть захватить Ленин тогда не мог или не хотел. Демонстрация шла процессией с Финами. Непонятно, как она была допущена! Первого мая - торжественное празднование пролетарского праздника! Это было первое и последнее первое мая в свободной России. Но шума было много, к чему, не знаю. Во всех этих демонстрациях я не участвовал: хорошенько все понимал их смысл в то время, когда на фронте лилась кровь.
За два дня до отъезда на дачу, я получил от Синицына гонорар по одному из финляндских дел 1000 руб. Но в этот вечер я пошел к Аркадию, играл в макао и проиграл 400 руб. Мне это было очень обидно. Первое лето я проводил время в Перкъярви только с субботы вечера до понедельника утра. Правда, когда уезжал по субботам или по пятницам в Москву Муравьев, мне удавалось брать еще один день. В Финляндии была особенная продовольственная система: были карточки и мы получали регулярно мясо, хлеб, муку из продовольственного кооператива. Таким образом мы были обеспечены даже хлебом лучше, чем в Петербурге. Но жизнь в Финляндии на Русские деньги была дорога. На первое фремя мне удалось купить 500 фм, но этого не на долго хватило. Денежная система в России была подорвана и этим воспользовались Фины. ЖД билет из Петербурга в Перкъярви стоил по-прежнему 1 р. 20 к, но обратно 1 р. 60 к. Объясняется это тем, что на Финляндской бирже рубль котировался ниже установленного в России курса. Вместо 100 р. = 266 фм, в Финляндии платили 100 р. = 200 фм. Эта разница отзывалась на бюджете. В Перкъярви революция не изменила хода жизни. Разве приезжал иногда агитатор-матрос, становился на тумбу у станции и произносил агитационные бессмысленные речи, которые кстати никто не понимал. Финские рабочие с удивлением смотрели на революционера и покачивали только головой. Приезжать к нам на дачу из-за формальностей было трудно, но С.Ал., сестры Ляли, Эльза эти формальности преодолевали. Жизнь там текла тихо, домики были все те же. Правда, в Гельсинфорсе шла глухая борьба между генерал-губернатором Стаховичем и финляндским Сеймом. Помню один эпизод, ярко характеризующий отношение между Россией и Финляндией. Стахович распустил Сейм, требовавший отделения от России, и, уверенный в лояльности финского населения и в нелояльности русских войск, не посавил у входа в сеймовое здание стражи, а запер дверь, повесив замок. На другой день явился председатель Сейма, сломал замок и назначил заседание. Потом эти инцинденты были улажены, но фины в известной степени были правы. По улицам городов бродили распропогандированные матросы и производили беспорядок. Еще раньше, в марте были массовые убийства офицеров-маряков. Как впоследствии говорили, списки жертв были составлены германским генеральным штабом для ослабления боевого коэффициента русского флота. Убийства происходили в Гельсинфорсе и Выборге. Таким образом, эти бесчинства русских матросов и отчасти солдат, конечно, вызывали в финской и шведской печати возмущение и желание от них как можно скорее отделаться. Нужно отдать справедливость Временному правительству, что оно прекрасно понимало положение в Финляндии и, если бы оно сохранило свою власть, связь между Финляндией и Россией всмысле полной автономии первой несомненно бы сохранилось. В Петербурге Ленин, Троцкиий, Зиновьев продолжали агитировать открыто против временного правительства. Припоминается интервью Троцкого в шведской печати. С полной откровенностью он говорил о предстоящим захвате власти и о том, что много русских буржуев сделаются короче на голову. Временное правительство все это терпело. Оно не нашло возможным прекратить захват здания Кшесинской, в котором поселился Ленин, его штаб из балкона которого произносились речи против временного правительства в самом демагогическом смысле. Вряд ли история найдет нам примеры, чтобы так откровенно, открыто, публично призывали к свержению власти как то делали большевики, и чтобы так колерантно относилась власть к этим призывам. А у временного правительства были войска, верные ему, но этим оно не воспользовалось. Допускаю, что правительство было уверенно, что всякая попытка восстания будет подавлена, но смуту в умах обывателся эта агитация производила: она расшатывала веру в силу правительства. В конце мая Н.С.Куторга, душеприкащиком и наследником коей я был, просила меня заехать к ней. Она хотела знать, как отнесусь я если бы она взяла свои деньги из госбанка. Наследницей была Эльза и в половинной доле я. По своей глупости, легкомыслию и непрактичности я отсоветывал это делать, указав, что никакой опасности ГосБанк не подвергнется. Она послушала меня. Но возьми она деньги из банка, разменяй на иностранную валюту, Эльза не скончалась бы от части от истощения в январе 1919 года. Здесь сказалась опять моя нелепая непрактичность, наделавшая много бед и мне и всей моей семье.
Лето это я проводил по-прежднему, лишь реже бывая на даче. Но за то доход у меня был больше, и я свободно мог баловать Лялю, детей на даче, привозя им не смотря на сильную дороговизну, и шоколад и другие явства. Ко мне заходили по-прежднему играть в винт, в макао; помню, как мы, ночью сидя за картами, удивлялить, как мирно, как спокойно проходит революция. Но на долго ли? Н.К. Муравьев давал объяснения Совету Рабочих Депутатов о деятельности комиссии нашей. Я не был на этом докладе, но присутствовавшие говорили, что он был бледен. В конце доклада он говорил, что все эти бывшие власть имущие, находящиеся в распоряжении комиссии, будут высланы за границу. Если это так, то комиссия должна была поторопиться с этой высылкой, но возникал вопрос, куда же их выселить, какая страна их примет.
Наступал июль 1917 года. Надежда Степановна Куторга собиралась в первую же субботу навестить нас в Перкъярви, она очень полюбила мою Лялю и детей и непременно хотала посмотреть, как мы живем на даче. Прийдя в среду второго часов в 6 домой, я застал у себя Евгению Михайловну, учительницу наших детей, юристку последнего курса. Это была полная, не дурная блондинка, очень добрая и милая. Ко мне она относилась с нескрываемой симпатией. У меня была бутылка модеры. Мы симпотично беседовали, за стаканом вина. Она рассказывала мне, что на кануне она была на митенге, на котором Ленин произносил обычную свою речь, призывая слушателей к восстанию. Нужно заметить, что в июне очень часто можно было встретить летучие митинги собиравшиеся и быстро расходившиеся. Посидев со мной до девяти вечера, она ушла домой. Был жаркий, душный, июльский вечер. Ни заниматься, ни спать не хотелось, и я решил поехать поужинать в "Вену" - ресторан, посещаемый преимущественно лицами свободных профессий. Посидев в ресторани и поговорив с коллегой, мне не знакомым, но который каким-то образом знал меня, я в 11 часов вышел на улицу и на Гороховой заметил какие-то бешанно мчавшиеся автомобили. Приглядевшись, я заметил, что на крыльях их лежали вооруженные ружьями солдатами. Пройдя несколько шагов, я заметил, что трамваи не идут и встречавшиеся спешно бежали домой. Тогда я понял, что вновь началось большевистское восстание. Пошел по набережной пешком домой. На улицах, кроме этих автомобилей, не было никого. Придя домой, я позвонил Э.Г. Смолякову, который подтвердил мне что на улицах твориться что-то неладное. Утром, как обычно, я пошел в Зимний дворец пешком, так как средств сообщения никаких не было. Вышел я поздно и в 12 часов как раз очутился у дворцового моста. Вижу, передо мной идут строем матросы, приехавшие из Кронштадта. Шли они браво, несомненно направляясь через биржевой мост к Петропавловской крепости. Но внезапно раздался обычный залп в 12 часов с крепости, и все шедшие матросы-революционеры легли наземь. Понял я тогда, что эти матросы не очень надежная рать для революции. Придя в комиссию, я заметил там отсутствие Муравьева. Никто не работал, передавали полученные урывками сведения, беседывали. После завтрака я пошел по моим делам. Кое-где была перестрелка. Публика слонялась по улицам, с удивлением следя за развитием событий. В комиссии я за сим узнал, что большинство горнизонов стоит за правительство и что движение идет на убыль. Придя вечером домой, говорил по телефону с Билем, Аркадием Галоти, Г.Г. Смоляковым, - все подтвердили, что большевики потерпели поражение. Сам я еще к вечеру заметил, что кронштадцы садились на суда, чтобы вернуться в Кронштадт. На следующий день Прол. Галоти наш пресяжный-поверенный поместил в газетах правительственное сообщение о том, что восстание было учинено на деньги германского генерального сштаба и в этот день последние полки восставших сложили оружие. Обыватель ободрился: на этот раз пронесло! Переверзнев должен был выйти в отставку: в это время производилось следствие о получении Лениным денег на восстание от германского генерального сштаба и своим преждевременным сообщением он позволил Ленину якобы скрыть следы. Но, оставляя этот вопрос, приходится признать, что не потому восстание было подавлено, что Переверзев преждевременно разоблачил его, а потому, что ленин к восстанию еще не был готов: кадры его были еще слабы и немногочисленны. Это была репитиция, давшая возможность скрывшемуся Ленину готовиться к генеральному бою. Троцкий и Зиновьев были арестованы, увы! преждевременно. Это была большая ошибка правительства. И те нарекания, которые посыпались на него за это освобождения, были им вполне заслужены. нужно заметить, что эта история восстания сильно взбудоражила обывателей Петербурга против большевиков. И не только обывателя, но партийные с-деки и с-ры бьли возмущенны произшедшим. Общее настроение поправело, и наш совет рабочих депутатов вел более умеренную политику. Положение на фронте после первых удачных шагов потерпело катастрофическую неудачу на фронте под Тернополем, эта неудача после первых порывов радости, вселили у Петербургцев полное разочарование. Казалось, Петербург понял, наконец, что положение стало критическим, что пропоганда большевиков окончательно разрушит фронт. Большевистская пресса запрещена, были допущены к изданию две Петербургские газеты, которые, ведя компанию против большевиков, очень сильно нападали на правительство. Произошла смена министерства. Все говорило за то, что правительство поняло опасность и еще сможет спасти положение. Но в этот критический момент лозунг "борьба до победного конца" продолжал витать над начавшей уже голодать обессиленой страной. В субботу после восстания я повез, наконец, Надежду Степановну к нам на дачу. Она была так рада, так счастлива, когда приехала к нам. Бедная старушка по существу только сводная тетка наша, совсем не родственница, так мило относилась к Ляле, Жене, Тале, так хлопотала, что мы все были совсем растроганы. В понедельник утром я вернулся в Петербург. В комиссии все успокоилось, и жизнь потекла обычным порядком. Те же заседания, та же нервность Ник. Конст, та же бегодня по делам, те же карты в среду, причем мой дорогой Биль уже в ??? Мировым Судьей. Бедный, неповезло ему с адвокатурой, неповезло и с камерой судьи, всего четыре месяца судил он.
В субботу поехал в Перкъярви, также встретила меня Ляля с детьми, но с печальным известием. Накануне шел дождь. Ляле нужно было пойти в лавку. Н.Ст., плохо видевшая, вызвалась пойти с женой. По дороге споткнулась, упала в канаву и повредила себе сильно ногу; встать немогла, и мой десятилетний Женя показал свою распорядительность; сбегал за извозчиком, позвал людей и привез старушку домой. Вызвали врача, он нашел сильное растяжение связок, что при ее семидесятичетырехлетнем возрасте было очень опасно. В понедельник с трудом я ее повез в лазарет в смольном. Она долго лежала, долго потом ходила на костылях и до конца жизни - 1 июня 1018 г - хромала. На нас эта история сильно подействовала, тк мы ее очень ценили и любили. 28 июля были именины Тали. На этот раз я ему подарил щенка легавого, которого достал через Мар. В., старшую сестру Ляли. Щенок был дивный: до отъезда в Финляндию он был добрым другом для нас, и строгим сторожем дома. С детства я привык к животным; у нас всегда были собаки. Начиная с мопсов Моньки, Бобки, фокстерьеров Джека и Лорда, кончая Бумом - сеттером и Доном - легавым.
Все они были мои хорошие, любимые друзья. Я всегда считал, что, когда дома дети, полезно иметь собаку или кошку, дабы дети думали не только о себе, но и о других, ценили бы их ласку и привязанность. Но как-то выходило, что только Монька и Бобка прожили долго у нас. У нас они и околели. Джека пришлось отдать друзьям, когда произошла наша катастрофа; Лорда из-за его безмерной живости и болезни Тали. Бум - взбесился, околел в клинике, а с Доном расстались, когда покидали петербург. И на этот раз, когда уехали во Францию, остался в Финляндии мой бедный 12-летний кот Федя. С детства я заметил, что домашнее животное, в особенности собака впитывает в себя характер своих хозяев и обстановку в кторой она живет. Бобка и Монька - это были домовитые псы, державшиеся с достоинством, добродушные, ласковые к гостям, приходящим к нам. Джек - изнеженный фокс - избалованный, спокойный, живой; Лорд - сумасшедший, незлой, но беспокойный, нервный, гуляка - жил у нас в мои студенческие годы и первые годы женидьбы, когда и мы с Лялей не отличались особой домовитостью; Бум - сеттер с ленцой, смотревший только на детей, не любивший подниматься в четвертый этаж, придпочетавший лифт и сам садившись на извозчика; Дон - умный, степенный; как бы понимавший сурово жизнь; добродушный на улице со всеми, но подозрительный к приходящим к нам, пока не убеждался, что это - наши друзья. Оставляя квартиру во время революции одну, мы были уверенны, что никто не войдет в нее. Первого пытавшегося бы войти он истрепал бы здорово. Но на улице это был добродушнейший пес. Вторая черта собак - это восприимчивость к симпатиям или несимпатиям хозяев. Отношение собак к гостям соответствовало отношению к последним хозяев. Собака чувствует, как относится хозяин к гостям.
В конце мая в Перкъярви явился в лагерь казацкий полк. Расположившись на три недели в лесу по дороге к нам, он чуввствовал себя очень благодушно, некоторые из казаков катали верхом наших мальчиков. Но результат получился скверный. Очень многие дачники захворали дезинтерией, в результате чего было очень много смертельных случаев. Наши мальики каким-то чудом уцелели, даже не болели расстройством желудка. Думаю, что неусыпные заботы их мамы тому причина. К концу же июля у нас в комиссии произошла очень тяжелая история. В первые дни революции была арестована Вырубова. Благодаря бесконечным сплетням в обществе и шуму, поднявшемуся убийством Распутина, личность ее была довольно одиозна. Само сабой разумеется, никакого криминального основания к задержанию ее не было. Но выпустить ее нельзя было, так как всякая попытка к ее освобождению вызвало бы сопротивление караула и ее убийство. В конце концов она была увезена матросоми в Гельсинфорс и содержалась под стражей на военном судне. Это был результат тех возмутительных сплетней, которые в свое время распускала наша знать от царицы и Вырубовой. Теперь она объвиняет во всем А.Ф.Керенского, забыв, что он никакого отношения ко двору не имел и не он, и никто другой - не мог бы в разгар революции справиться с результатами этих сплетен. Ктоме того, буржуазная бульварная печать шла навстречу публике, разоблачая всякие небылицы о Вырубовой и царице. Комиссии нашей удалось потребовать ее привоза в Петербург, где она подлежала освобождению. Но однажды является к нам госпожа Танеева, мать Вырубовой, и сообщает, что комиссар ее доставил в Петербург, но он требует за освобождение 10000 рублей. Встреча между танеевом и комиссаром с Вырубовой была назначена в Михайловском сквере. В назначенный час несколько переодетых в штатское милиционеров были на месте. Когда подошла Танеева к комиссару с Вырубовой, протягивая ему требуемые деньги, комиссар был схвачен и арестован. А Танеева с дочерью отпущены. До конца Временного правительства комиссар сидел в тюрьме, а Вырубова была на свободе. При Советском правительстве она была вновь арестована. Между тем в своих воспоминаниях Вырубова этого случая совершенно не упоминает. напротив, она очень неласково говорит о нашей комиссии, восхваляя Косолапова, который по своей должности никакого отношения к ее судьбе не имел. У меня сильное подозрение, что он получил от матери ее взятку и представил ей все дело, как будто он спас ее. В июле был допрошен, как многие другие члены госдумы, Н.Е.Марков II, знаменитый председатель не менее знаменитого Союза Р. Народа. Мы его долго разыскивали;наконец, после долгих поисков его адрес был обнаружен. Пришел этот многогривый погромщик к нам совершенно обстриженный. Узнать его никак было нельзя. После допроса Муравьев просил меня записать его адрес. Я получил это Лисневского. Он сел за стол; с другой стороны стоял Марков дрожа от страха барином. По лицу видно было, что он относился к тому, что он видел вокруг себя, с известной иронией. Казалось, он думал: "Вот, неугадал". Отвечал на вопросы бойко. Но вот Муравьев спросил его, что он может сказать по поводу полученного им одного миллиона золотых рублей, те сорока миллионов теперешних франков из секретного фонда министерства во время его пребывания в министерской должности. Он сделал вид, что это его совершенно не касается, что он ничего по этому поводу не знает. Тогда была оглашена справка, из которой видно было, что эти деньги были выданы ему по Выс. Повелению. Это его озадачило: видно было, что он этой осведомленности у комиссии не ожидал. После упорного желания уклониться от ответа, он, наконец, рассказал, что эти деньги ему были выданы на организацию предвыборной кампании в пятую государственную думу и изложил нам свой совсем неглупый проект. Министерство арендует все железнодорожные и городские киоски, находящиеся на территории России. За сим эти киоски должны продавать исключительно пропагандисткую литературу исключительно правительственной партий с указанием нужных правительству кандидатов. Покупатель литературы конечно не должен был знать, что эта программа и эти кандидаты рекомендуются правительством. На вопрос Муравьева вернул-ли он эти деньги при оставлении министерского поста, Хвастов замялся и, наконец, признался, что не сделал этого. Тогда Муравьев просил зайти меня к судебному следователю Мих. Мих. (фамилию забыл) и просить его начать предварительное следствие против Хвостова. Следователь потребовал письменного распоряжения. Я его составил, дал на подпись Муравьеву и отнес следователю, он пошел к нему с Хвостовым. Говоря откровенно, мне жаль было этого барина, еще не чувствовавшего всей серьезности всей серьезности нависшей над ним беды. Во время допроса по распоряжению Муравьева я заходил в камеру следователя и просил его через меня указать комиссии, какую он изберет меру пресечения против Хвостова. Следователь, как оказывается, хотел ограничиться подпиской о невыезде. Муравьев и члены комиссии требовали безусловного ареста. Тогда следователь составил постановление о подписке о невыезде, которое он передал комиссии тут же отменившее это постановление и постановившее отдать Хвостова под стражу с заменной залогом миллион рублей. Хвостов такового залога внести не мог и был отправлен в Трубецкой бастион, откуда в августе 1918 года был отвезен в Москву и там с другими сидельцами Трубецкого бастиона расстрелян. Это был единственный случай ареста нашей комиссией бывшего должостного лица старой России. Как я уже сказал все остольные были арестованы толпой, привезены в ??? дворец и отправлены в избежании самосуда в крепость Временным Комитетом Думы. Лица, недоброжелательно относящиеся к нам умалчивают об этом обстоятельстве, желая переложить всю ответственность за казнь на нас, умышленно забывая, что четыре пятых задержанных толпой были нами освобождены в ближайшие после мартовской революции месяцы. Летом временное правительство в обеспечении личной безопасности царской семьи, постановило отправить ее в Тобольск. Этот город находится в Сибири. Волны революции не захлестнули еще быт крепкого сибирского населения, и там было меньше опасности для семьи. Всем желающим разделить судьбу ее было разрешено ехать с нею. Увы, из лиц, близких к семье, только шестеро выразило это желание! Где остались лица, так безсовестно лгавшие царю о преданности населения ему, где остались те, которые своими реакционными советами тормозили прогресс страны?! Они спасали свои шкуры и забыли тогда о своем монархе для того, чтобы потом в эмиграции со слезами на глазах служить панехиды и бросать камнем в тех, кто всеми силами хотел спасти личность царя и страну.
Какое бесстыдство, какая лож и мерзость!
И прав Царь, когда записывает в день революции: "Везде измена и предательство!" Все великие князья преспокойно жили кто в столице, кто в своих имениях, и не один волос их с их головы не пал от населения до появления советов. Это лишнее доказательство не злобливости и добродушия русского народа.
В августе состоялось Московское совещание из представителей всех партий. Безнадежностью дышало оно. До отъезда царя в Тобольск в комиссии был поставлен вопрос о допросе его для разъяснения некоторых обстоятельств его царствования. Но кадеты наши, главным образом Ольденбург, категорически возражал против этого, мативируя свои возражения тем, что царь по своему положению был безответственен. Но царя хотели допросить не как объвиняемого, а как одно из главных действующих лиц разыгравшейся драмы, никому в голову не приходило привлекать его к суду. Допрос не состоялся из-за доктринерства членов кадетской партии. Московское совещание, созванное в августе прошло очень бледно. Правая часть среди которых были кадеты, была абсолютно непримерима к левой части, состоящей из социалистов. Умеренные из них образовали центр. Но центр этот был очень слаб, и Керенскому было очень тяжело, имея два сильных крыла, недоверявших ему. Таким образом совещание это было бесполезным, и Керенскому осталось только грозить обоим крыльям неимея никакой опоры. Если первую половину своего участия во Временном правительстве он пользовался большой популярностью, то с августа эта популярность падала. Падение это началось после восстания большевиков в июле, когда Керенский освободил из-под ареста Троцкого и других большевиков. В последних числах августа произошло выступление Корнилова. В 20-х числах августа по городу распространялись слухи, что на ближайших днях следует ждать нового наступления большевиков. 26 августа были Лялины именины, и я, сказав Романову, ушел из комиссии часа в четыре. Так как 29 был праздник и Муравьев уезжал тоже в Москву до 30 августа, я уехал тоже, имея намерение перевести 29 семью в город. 29 в газетах появилось сообщение о походе на Петербург Корнилова и об его аресте. Когда мы приехали в этот день в город, все было уже спокойно. Корниловская история была вызвана недорозумением между Корниловым и Керенским и поддержана реакционными частями армии и торгово-промышленными кругами. Никаго сомнения нет в том, что цель его была сменить Временное правительство. По воспоминаниям П.Н.Милюкова в Петербурге находились сторонники этого восстания, но в назначенный день они все были пьяны. Еще до Петербурга произошло разложение наступавших, так что неумело задуманное, оно еще более неумело было осуществлено. Но несчастье заключалось в том, что для защиты Петербурга пришлось воспользоваться помощью войск большевистского направления, вследствии чего большевизм, начавший уже испарявший вновь поднял голову. Когда я тридцатого пришел в комиссию то узнал о крупном недоразумении между персоналом комиссии из магистратуры и адвокатами. Дело в том, что первые открыто выражали радость по поводу похода; молодые адвокаты возмутились и бросили тем обвинение в приверженности к щегловитовскому суду. Приехав утром 30-го в комиссию, я почувствовал какую-то тяжелую атмосферу. Романов рассказал мне, что Персиен, работавший в комиссии для поручений, нагрубил Смиттену и какому-то следователю. С другой стороны - Идельсон и Персион рассказали мне что Смиттен и какой-то следователь открыто возмущались действиями Керенского по поводу наступления Корнилова. В 11 часов явился Муравьев. Несомненно ему рассказали уже о происшедшем, он был в скверном настроении и встретившись со мною в зале заседания сделал мне очень резкое замечание по поводу моего преждевременного ухода со службы в субботу, резко сказав, что я, уходя из дворца, должен говорить ему. Атмосфера этого дня была отвратительная. Члены магистратуры требовали от обидивших их адвокатов извинений, те отказывались. Дело кончилось каким-то компромиссом, но Перион вскоре покинул комиссию. Вся авантюра Корниловского наступления на Петербург имела неисчислимые последствия на дальнейшее. Вся правая часть общественных сил Петербурга встала во враждебное отношение к Керенскому; кадеты - до сих пор соратники его - по существу в левой своей части только формально поддерживали его, и не сочувстуя окружению Корнилова, намеривавшемуся использовать его выступление в пользу явной реакции. Вся левая часть, начиная с социолистов, левых с-д-оборонцев и правых с-ров явно начала поддерживать большевиков. По существу, Керенский остался один с немногочисленными правыми с-рами, так как группа Плеханова - с-д-оборонцы была нейтарльна. Попытка Карнилова расшатала власть временного правительство, ударила в авторитет Керенского, сильно усилила позицию большевиков, сделавшихся в этот день охранителями революции. В распоряжении Керенского, стоявшего в центре, между враждебными ему группами, не было реально никаких сил, так как войска Корнилова - казаки были ему враждебными, войска Петербургского гарнизона начали переходить под влияние Ленина, в лучшем случае сохраняя нейтралитет. С начала сентября власть временного правительства продолжала свое существование по инерции, и катастврофа была неминуема. Одно средство было спасти положение - заключение мира, так как после летнего разгрома армии, она потеряла свою боеспособность. Нужно было заключить мир и демобилизовать частично армию и флот. Так как воевать они не хотили и не могли, а уйти домой - было их единственное желание. Нужно было разгрузить столицы от ненадежных войск. И как всегда бывает, какое-то ослепление наступило у кадетов. Их доктринерство, отсутствие у них всякого политического чутья - отняли у правительства и эту единственную возможность спасения, а она была. За несколько дней до выступления Корилова правительство обсуждало предложение мира со стороны Германии. Предложение говорило о почетном мире. Россия должна была получить галлицию, Германия в обмен часть прибалтийского края, (Бельгия должна была продать Конго ей и так далее). Социалисты в правительстве соглашались, но кадеты отказывались от всяких переговоров. Ольденбург, в это время министр народного просвещения, рассказал нам об этом в комиссии. Таким образом Россия готовилась впасть в лапы большевиков. Это медленное, постепенное падение, но верное - продолжалось 1 1/2 месяца. Враг был сравнительно недалеко уже от столицы. Шли приготовления к эвакуации Петербурга, готовились выборы в учредительное собрание, и вместе с тем усиливалась работа большевиков. Обыватель с недоумением читал об открытых приготовлениях большевиков, он видел митинги все чаще и чаще на улицах, он слышал и читал об открытых призывах большевиков к захвату власти, и единственное утешение его состояло в том, что сама мысль о правительстве советов с призывами избиения интеллигентных сил, с приглашениями отбирать у буржуазии все, что она "награбила" - казалось ему невероятной. Участились требования рабочих, они приняли насильственно-угражающий характер; но обыватель все же не мог поверить, что власть не подготовится, что общественные силы не образумятся и не дадут совершиться новой революции, которая сломит весь исторически сложившийся быт народа. Казалось, русская "авось, все образуется" стала символом веры у раненой, слабой, но еще дышавшей России. В сентябре мне пришлось выступить по одному делу у мирового судьи, известного своей законностью и справедливостью. Какой-то рабочий предъявил абсолютно необоснованный иск к работадателю. Не смотря на мое возражение со ссылкой на действовавшее в то время рабочее законодательство, иск был удовлетворен. Мои возражения только остановили судью от выдачи исполнительного листа для предварительного исполнения, те требование от ответчика уплаты присужденной суммы до окончательного решения. Я надеялся, был уверен, что решение, абсолютно незаконное, будет отменено, о чем я и сообщил доверителю. Но не успел я обжаловать решение, как получил от доверителся письмо, в котором он сообщает, что по наущению истца-рабочего его товарищи ворвались к нему на квартиру с требованием уплаты долга под угрозой немедленной посадки фабриканта в горячую ванну. Мой доверитель умолял меня дело кончить, так как он деньги уплатил. Таким образом правильное течение правосудия останавливалось, и хаос революции верно подступал к горлу обывателя. Положение осложнялось еще тем, что началась выборная компания в Учредительное собрание. Шли выборные митинги с участием большевиков. А они, единственно знавшие чем это кончится, развивали беззастенчивую, грубую, алчную агитацию против власти. И это во время страшного кризиса на фронте! Положение стало безнадежным, и все-таки обыватель надеялся.
Все так же просыпаясь, он читал газету, пил свой утренний кофе, шел на службу или по делам, ворчал, шел по невскому, где так же спикулировали, ???, шел в ресторан, пил в кофейницких вино, назначал свидание любимых, деловые; все также облапывал жену и игал в карты; также молчаливо читал вечернюю газету, думая, что с большевизмом все пугают, все так же косо поглядывал на собравшиеся митинги на улице, внутренне сожалея об исчезновении городовых; по-немногу старался из банка деньги на черный день, а кто по богаче складывал втихомолку чемоданы на всякий случай! Был яркий, прекрасный сентябрь: он всегда на меня производил впечатление своею обреченностью, как-то грустно становилось, что этот град Петра погрузится скоро в мрак, в сырость, слякоть. У меня все шло по-прежнему: семья, дела административные, судебных было мало, комиссия; в ней говорили об эвокуации в Москву в виду приближения немцев. Уж подходили они к Ревелю. Продолжались допросы, поездки в крепость, но работы было все меньше. Дети мои важно шествовали в гимнастических фуражках в гимназию. Я остался членом род. ком. Теже заседания, тотже винт. Наступил сентябрь. Погода начала портиться, портилось и настроение Петербурга: развязней стали митинговавшие на улице запасные, Троцкий - церемонимейстер наступающей новой революции - разъезжал по казармам, агитировал, кричал, и газеты ежедневно сообщали, что такой-то полк остается нейтральным, такой-то выступит за новую революцию! А правительство не может и не хочет положить предел тому, оно вызывает ???. Трудно представить себе более странного учреждение - без власти, без авторитета среди открыто изменяющей своей присяге военной массы. Уже сменился состав совета рабочих депутатов: он стал в громадном большинстве большевистским, уже думают об отъезде люди, никогда не покидавшие Петербурга; а правительство только уверяет, что все меры приняты и никакой опасности переворота нет! Но обыватель уже ни на что не надеется, никому не верит; он живет днем одним, с изумлением ожидая, что из этого выйдет. В воскесенье 15 октября казаки просят у правительства разрешения пройти с крестным ходом по Невскому проспекту. Разрешение не дается: запрещены все политические демонстрации. Но ежедневная перманентная демонстрация в Смольном не считается таковой! Все шло противно здравому смысло, противно логике, противно всякой политической целесообразности. Теперь уже назначаются открыто дни выступления. Но ожидания не оправдываются, и какая-то надежда вновь воскрешает у обывателя. 19 октября - день Жениного рождения. Мы так же, как всегда ожидали гостей. Женя, всегда общительный, не по годам развит, вдумчивый, живой, усидчивый - редкий мальчик и редкий ученик, как мне аттестовали его в гимназии. Гости были уже к обеду, вечером тоже; был Г.Г. Смоляков с женой, Лаги, Головушкин, К.Г.Биль, Дыловы, Сорокины и родные. Днем я получал тысяч 40 по одному делу Синицына. Отсчитав две тысячи себе; я остальные деньги переправил Синицыну, который был в Москве. перед отъездом туда он просил меня об этом. Деньги пришли в Москву в день восстания и Синицын их не получил. День провели, как всегда, уютно, весело и не думали о том, что предстоит нам. А думать нужно было и очень. В воскресенье чувствовалось что гроза приближается: настроение у обывателя стало тревожным. Троцкий уже не только обещал резать головы "буржуев", но цинично говорил, что дни "соглашателей" сочтены. В понедельник, как всегда пошел в комиссию. Работа не клеилась, хоть что-то обсуждали, кого-то хотели освободить из крепости. В 12 часов дня стало известно, что Керенский выехал из Петербурга за войсками. Обычно солютовала в этот час пушка, удар которой очень громко отражался у нас в зале. Обыкновенно, когда шло заседание в этот час, за 8 минут становился у окна Лесневский и при появлении дымки сообщал, чтобы избежать испуга заседавших "пушка". Как-то Лесневский не явился на службу, и Муравьев просил меня напомнить во время заседания о пушке. Человек я нервный и встал у окна минуты за две до выстрела, боясь опаздать. Но вот увидел дымок и так громко закричал "пушка", что все подпрыгнули и в этот момент раздался выстрел. Муравьев был в полном изнеможении и опавшим голосом просил меня: "Бруно Германович, не предупреждайте нас больше о пушке".
И так, в этот день все шло как всегда, как вдруг увидели мы на Неве против нас "Аврору" в окружении флота. "Аврора" это был центр большевистских матросов. На нем сидела знаменитая дочь Ларисы Рейсснер, убежденная большевичка, друг детства Леонида Андреева. Отец ее был крайне левым профессором. Сын Леонида Андреева - Вадим рассказывает в своих воспоминаниях, как он гимназистом жил в семье Рейсснер; каким барством дышало от всей этой семьи, какой чистого уклада аристократизм и его этикет соблюдались в доме. Но Леонид Андреев вскоре взял сына к себе в Финляндию, запретив сыну бывать в этой семье.
И вот, эта знаменитая гордость большевиков направила дуло своих пушек на окна дворца. Не скажу, чтобы мы уютно чувствовали себя, я лично только думал о том, как бы скорее добраться до дома, путь куда шел через Дворцовый мост. Часа в четыре стало темнеть, из города пришли сведения, что от часа на час ждут открытия военных действий, что все магазины закрыты, что улицы пусты. Наконец в 1/2 6 Муравьев закрыл заседание и я пошел домой. Набережная у Зимнего Дворца была пуста. У дворца стоял караул войск преданных правительству. Вдоль решетки дворца против адмиралтейства - цепь юнкеров, vis-a-vis с другой стороны проспекта - цепь красногвардейцев. Пошел по Дворцовому мосту: пусто; по набережной Васильевского острова спешили прохожие; магазины закрыты; на нашей одиннадцатой линии - прохожих нет: город вымер перед ожидаемой бурей. Дума у меня болен Таля, звоню доктору, нашему дорогому Ф.И.Барниц. Прекрасный детский доктор, хрустально добрый человек - он лечил детей с первых дней их рождения. Барниц приехал. У Тали бронхит. Звоню по телефону: действует. Узнаю, что идет заседание городской думы. Хочу читать, но просто ничего не лезет в голову. От скуки пью вино. Выхожу на улицу часов в десять. Слышу ясно орудийные выстрелы. Значит, стреляют по зимнему дворцу. 1/2 11 все тихо. Власть сдалась.
На следующее утро вышли все газеты с оповещении о событии. Вместе с тем сообщалось, что Временное правительство в лице Керенского идет с войсками на Петербург. Члены правительства, арестованные в Зимнем дворце, отвезены в крепость. Они, впрочем, были вскоре освобождены. Выйдя на улицу я увидел обычное движение; шли трамваи, на улице полный порядок. Был чудный предзимний день. Я пошел пешком на набережную. По ней гуляли удивленные Петербуржцы, лишь многочисленные красногвардейцы имели вид победителей - победителей над кучками юнкеров и девушек из ударного Керенского батальона. Бедная молодежь - она одна защищала несколько дней Временное правительство, их просто расстреляли и эти честные молодые люди и девушки погибли, оставаясь верные ему. А другие ?? Другие, столь презиравшие большевиков, столь преданные своей родине, столь громко кричавшие о своем патриотизме, столь легко и эгоистично изменившие своему царю, после бесконечных уверений своей преданности и любьви к нему, - изменили временному правительству и встали на сторону большевиков. Через несколько дней после переворота, когда все с тревогой ожидали Керенского в Петербурге, уже подходившего к нему, когда Петербург был так же ???, как всегда, генерал Шварц и командующий защищавший подступы к Петербургу Черемисов, а за сим и знаменитый генерал-писатель Краснов перешли на сторону большевиков, и Керенский бежал за границу. Когда и на следующий день после переворота явился в комиссию, там было совершенно спокойное настроение: через несколько дней все будет кончено!
Первые шаги Керенского были удачны: он дошел до Царского Села, но за сим произошла измена. И все же и теперь обыватель был спокоин: он ждал ужасов, но было как всегда. Власть еще была слаба и только организовывалась. Как-то Глаша - сестра Ляли, позвонила с центральной телефонной станции нам. Мы были удивлены: станция была с первого дня восстания занята большевиками; но к вечеру того же дня она вновь перешла к кадетам и юнкерам. Через день красной гвардии ее удалось отбить и последние остатки героической молодежи удалось перебить. В Москве шло сложнее, там сопротивление было сильнее. Но и теперь было все спокойно, еще несколько дней министерства были в руках старых чиновников, магазины открыты. большевики пока готовились, и газеты открыто одним голосом клеймили их. Даже "Новая жизнь" Горького не отставала и клеймила большевиков. Все ждали, что вопрос дней, недель, но ничего не предпринимали; сами большевики получив власть, не знали что с ней делать и думали, что она будет очень кратковременна. Но вышло иначе... Так или иначе, временное правительство кончило свое существование. Было тяжело на душе. Мне казалось, что оно было так же изнасиловано, как насилуется молодая, прекрасная девушка, охраняемая своими юными братьями. Они проливают кровь свою, но напрасно... Насильник схватывает безжалостно свою жертву. Временное правительство воплощала все лучшие стремление русских людей конца 19 и начала 20 века. И сквозь эти стремления красной нитью проходила вера в духовные силы русского народа. И эта вера в эти силы оправдалась. При почти полном безначалии произвол был, но народ в целом не учинял массовых погромов, он верил, что земля - его, и, если под влиянием самой беззастенчивой агитации, он направлял свои силы на разрушение, то это было исключением. Народу была чужда большевистская революция, и много трудов положила новая власть, чтобы разжечь в народе ненависть к своим бывшим господам. большевистская революция не вызвала, как того ожидали большевики, реакцией со стороны народа. Он остался нейтральным, несмотря на все самые циничные призывы к этому насилию. Не его вина, что он дал себя обмануть большевикам. Вина - Царского правительство, которое десятилетие оставляло его безграмотным. И вина Царского правительство - вторая. Она всеми силами боролась против усиления буржуазии, чтобы раздробить ее. Оно видело, что расцвет не совместим с самодержавием. Будь иначе, те дай ей возможность свободно дышать, не пало бы оно и, конечно, не пало бы временное правительство, стремившееся к союзу между нею и пролетариатом. Здоровые силы нашлись бы тогда, чтобы путем самозащиты отстоять Временное правительство с оружием в руках. Но этого оружия и боялось Царское правительство. Фигурально можно сказать: Царь жил в 17 веке, правящий слой в 18 и начале 19 века, интеллигенция в 20 и 21-м веке, а народ только в 16 веке. Все силы народа в целом были раздроблены классовым характером власти и населения. И с другой стороны, ни во временном правительстве, ни в опозиции ему - не оказалось ни одного человека, обладавшего крупными государственными талантами. Обладай Керенский способностями государственного деятеля, имей он талантливых сотрудников широкого размаха и сильной воли, он победил бы. Почему-то решено было, что он единственный, кто может спасти революцию, но он-то был только умным человеком, прекрасным адвокатом. Всмысле государственного деятеле он ничем себя не проявил, а на него все как раз и ставили свою ставку, и когда она была проиграна, ни они, а он почему-то оказался виновным. Обладай Керенский эрудицией Ленина, его интуицией, его силой воли - он победил бы. Но чем виноват он, что ему приписали те качества, которых у него не было.
Так или иначе, советское правительство Ленина победило и, получив власть, на первых парах не знала что с этой властью делать. Первые дни никаких перемен в жизни Петербурга не было. Чиновники ходли на службу, магазины были открыты, школы тоже. Внешний вид города остался темже.
В ноябре у нас произошло несчастье. Моя бедная мама, так много страдавшая, так мало видевшая счастья, свалилась от третьего удара. Мы ее устроили в отдельной комнате больницы, и она, прохворав несколько дней 8 ноября скончалась. Мы ее похоронили вполне прилично. На ее похоронах было много народу. Место на Смоленском Кладбище было ее. Там уже покоился Аля. И так, из всей семьи нашей остались Эльза и я. Бедная старушка смутно понимала происходившее; вернее она не уясняла смысл событий. Происшедшие события она воспринимала спокойно, так как переживают их старые люди, привыкшие к определенному обиходу и и нежелающие и неумеющие его изменить. В начале мартовской революции меня пригласила к себе мать Черткова, бывшая фрейлина Императрицы Марии Александровны, 80-летняя старушка. Она жила в своем доме на Большом проспекте у гавани. Большой деревянный барский дом. Я вошел в гостинную; она, уже старушка под 80, сидела в своем кресле. У ног ее на подушке сидела и работала девочка, лет четырнадцати. Рядом на стуле сидела комеристка для ее личных услуг. На стульчике с другой стороны возлежала болонка. Это был мир другой, мир еще крепостного права. Здесь весь уклад жизни напоминал сюжеты романов Гончарова и Тургенева. Она спросила у меня несколько советов имущественного характера, а за сим с полным спокойствием, без малейшего раздражения, рассказала о посещении ее после мартовской революции вооруженными солдатами. Отнеслась она к этому иронически. Из ее слов выходило, что они пришли навестить ее, были очень изумлены и сконфужены: так приходили в старое время крестьяне ее за приказаниями. "И представьте себе", - продолжала она, "когда они ушли, они почему-то захватили мой золотой ларнет." О сыне своем уже давно перешагнувшем шестьдесят лет она говорила с добродушной иронией. Его толстовство ей казалось чудачеством. Сама она была евангелистка и в своем доме имела молельню.
Прошла неделя с воцарения большевиков, и посыпались декреты; эти декреты были настолько противоречивы, что разобраться в них было невозможно. Чиновники объявили забастовку, но она полностью не прошла, и министерства начали свою работу под новым титулом Комиссариатов. Даже в Министерстве Иностранных Дел, этой цитодели аристократии, лишь часть чиновников отказалась работать с большевиками. Прошли выборы в Учредительное Собрание. Большевики после эссеров получили большинство. Каким образом? Ни говоря о рабочех, на заводах которых агитировали очень сильно большевики, за них голосовали все правые партии. Эти клоуны монархических организаций предпочитали большевиков не только с-рам, но и кадетам. Не гласный союз таким образом был между крайне правыми и левыми; союз, имевший крупные последствия для дальнейшего. Как это не парадоксально, большевики получили поддержку от монархистов, тк их связывала общая ненависть к демократии! Обстоятельством этим очень искусно воспользовались большевики. Та же партия, которая была цитаделью законности, демократических свобод и демократии - кадеты была объявлена врагами народа и вне закона. Это - была награда им за их доктринерство, колебания, отсутствие политического чутья! Но это были лучшие русские люди, бескорыстные, пламенно любившие родину, апостолы просвещения русского юношества, даже шестидесятников! Шингарев и Кокошкин были арестованы, Милюков скрылся. Весь одиум злобы упал на них. В конце ноября наконец произошло то, что можно было ожидать. Были ликведированы все судебные учреждения Империи: Судебные уставы, имевшие такую светлую юность, но заболевшие недугом при Александре III и Николае II, умерли насильственной смертью тогда , когда наступало уже их выздоровление. Мне грустно было расставаться с моим званием Присяжного поверенного, которое я любил, с работой в суде, которую я ценил. Что-то родное ушло от меня! Двадцать лет перед тем, я остался гимназистом на улице, много пережил за это время, много перестрадал для того, чтобы, добившись звания пресяжного поверенного, снова остаться на перепутье. и мы в комиссии, узнав, что нас придут ликвидировать, не дождавшись этого, сложили наши бумаги и заперли их в комнате во дворце. Многие разъехались уже: А.Ф.Романов, Б.П.Смиттен и следователи. Комиссия заканчивала уже свою работу. Этот последний день был для меня тяжелым днем. Во время заседания этого дня, Муравьев дал мне поручение пригласить Судебного Следователя, не помню какого. Я пошел к нему, но он ни сразу пришел. Тогда он позволил себе при других работниках Комиссии мне сказать: "даже этого вы не можете сделать". Я взбесился. Зная, что Муравьев в этот день уезжает в Москву я решил расстаться с ним, не попрощавшись. Дождавшись его ухода из комиссии я ушел последним, имея его и других членов перед собой. Я нарочно замедлял мой шаг, чтобы не догнать его. Вдруг бежит Товарищ Прокурора Петербургского Суда Н.А.Громов и просит меня догнать Н.К., который думал, что я вышел с ним, заметив мое отсутствие, хотел со мной попрощаться. Я сказал, что я этого совершенно не желаю и нарочно замедлял ход. Таким образом я его не догнал и видел только, когда он с площадки вагона махал мне шляпой. Но на следующий день я получил от Громова записку, написанную Муравьевым, в которой он извинялся передо мной, благодарил меня за работу и просил меня остаться в той комиссии, которая временно осталась в Петербурге. Больше Муравьева я не видел. Добрый, благородный барин, но вспыльчивый и совсем не годный администратов, он остался один, благодаря своему невозможному характеру. Я был привязан к нему, но его злоупотребление моим к нему отношением огорчало меня и заставило потом написать ему искреннее, вежливое письмо, в котором я указал, что его поведение в отношении меня, его злоупотребление моей деликатностью были не справедливы и оскорбительны. Каюсь, что мне не нужно было делать этого, но уж больно горько мне было тогда. В начале декабря было созвано учредительное собрание, которое жило ровно сутки. На следующий день или, быть может, в день его созыва были в честь его безоружной манифестации. В них стреляли, были убитые и раненые: со всем как при царе. Свою правительственную работу большевики направляли медленно, нетвердо. Но никто, в сущности говоря, не обращал на них внимания. Но за то обыватель обращал много внимания на то, что с продовольствием становилось все труднее и труднее. Рождество мы кое-как справили: была елка, но почти без подарков, вместо сладостей - только яблоки, за то достал где-то порасенка. Было вино, но плохое и вместо водки, спирт. Так же безрадостно встретили и Новый год. Этот год начался для меня без работы. Все практика кончилась и приходилось надеяться на что-то неопределенное. Год начался возмутительным убийством двумя подогретыми агитацией большевиков матросами беззащитных Кокошкина и Шингорева. Крик возмущения охватил общество, и грандиозные похороны всем Петербургом доказали ужас обывателей. Они были убиты в больнице, и большевики не надолго правда были смущены. Убийцы были преданы суду. Благодаря М.Л. Гольдштейну, я попал в комиссию руководимую присяжным поверенным Ф.С.Волькенштейном для организации гражданских истцов на суде. На мою долю пришлось собирать материалы, доказывающие, что интеллектуальным убийцей было советское правительство. Следователем был большевиками назначен некий Спиранский. Это был очень способный, авантюрист, временно для пополнения своих средств примкнувший к большевикам, прекрасно владевший языками, в великолепном френче с золотым браслетом на правой руке. Был я у него раза три во дворце великого князя Николая Николаевича и в запустевшей Европейской гостинице. Заседание суда то назначалось, то откладывалось, но за три дня до него Спиранский скрылся, а заседание вообще не состоялось, так как матросы пригрозили ленину тяжелыми последствиями для советского правительства в случае постоновки дела в суде. Так убийцы остались безнаказанными. Но зато судили пурешкевича за покушение на свержение советского правительства. И против всякого ожидания, он был условно приговорен к десятилетнему тюремному заключению. Он был освобожден и скрылся из Петербурга. Такой до нелепости мягкий приговор свидетельствовал о том, что большевики в то время не чувствовали себя еще прочно и, кроме того, что правые деятели, те монархисты, не представлялись опасными для них. Если сравнить этот приговор с той травлей членов кадетской партией и от части "соглашателей-социалистов", то очевидно, что опасность они видели, именно, в членах кадетской партии, как самых культурных и непримеримых своих врагов. Таким образом большевики еще раз подтвердили некчемность монархистов, громадная часть которых перешла на службу к большевикам. Скоро после Нового года я получил одно уголовное дело в так называемом Народном Суде, те в бывшем нашем Мировом. Супруга англичинина: владелица одного завода, ударила свою прислугу, ей нагрубившую. Та подала жалобу Народному суду, обвиняя свою хозяйку в оскарблении. При этом были свидетели: дворник и кухарка. Сама обвиняемая отрицала удар, говоря, что она ее только толкнула. Англичанин просил меня принять дело и дал мне сто рублей для того, чтобы поговорить со свидетелями и заплатить им. От этого я категорически отказывался, но после настояния его, я деньги взял, указав, что считаю их выданными мне на мои расходы. Дело было серьезное, типичный случай "эксплуатации трудящихся" со стороны буржуя был на лицо. Я явился в суд в 11 часов утра, спросил свидетелей, что они видели. Они указали, что "барыня сильно ударила обвинительницу". Само сабой разумеется от дальнийших разговоров с ними я уклонился. Почему-то дело не слушалось в очередь, и я прождал до 7 часов вечера, когда явился председатель суда - аптекарский провизор Рапопорт. Наконец он вызвал стороны, и оказалось, что обвинительница не явилась. Тогда я, ссылаясь на 135-ю у.у.с., указал, что революционная совесть не находится в противоречии со смыслом этого закона, говорящего о том, что в случае неявки обвинителя в порядке частного обвинения, дело должно быть прекращено. Распространившись на эту тему, я заметил, что суд меня слушает. За сим суд удалился и вынес решение о прекращении дела. Я был очень рад счастливому исходу. Но каково было мое удивление, когда на следующий день англичанин прислал ко мне за ста рублями артельщика. Я ему ответил по телефону, что деньги он дал мне на расходы, что, находясь целый день в суде, я таковые понес, что дать отчет я дать в них не обязан и что с его стороны не прилично спрашивать их тем более, я выиграл благодаря моему опыту, без меня его жена получила бы несомненное наказание.
Случай этот мне доказал, насколько легкомысленно относилась публика к происходившему и насколько жадны, неблагодарны клиенты - иностранцы. В ноябре еще начали большевики свои предложения мира в Германии. В январе выехала в Брест-Литовск мирная делегация под предвадительством Троцкого. Очевидно, чтобы посмеяться над немцами в составе делегации, кроме военных специалистов, оказался солдат, кухарка и случайно подобранный мужичок. В первый раз переговоры сорвались, и Троцкий провозгласил совсем новую формулу: "не мир, не война". Но на самом деле, это была правда. Мира не было, а Немцы подходили без выстрелов к Петербургу. Однажды мне дворник приносит днем пакет из комиссариата. В нем были бланки для всех жильцов дома; после заполнения общей ведомости их, нужно было бланки отдать на подпись всем жильцам мужского пола от 18 до пятидесяти лет с предложением явиться им на следующее утро к 6 часам на сборный военный пункт. Это была новая мобилизация. Получив эту кипу бумаг, я понял, что здесь опять какая-то необдуманная нелепость. Нежелая беспокоить жильцов, я написал бумагу, в которой указал, что никакого декрета о мобилизации не было, что совершенно не известно, кого касаются эти бланки, так как среди жильцов много освобожденных от военной службы, находящихся на учете на заводе и тд и потому, возвращая всю эту кипу бумаг просил разъяснений. Так как председатель домового комитета Гротчус пуще всего боялся не исполнить какого-либо указания власти, то он отказался подписать бумагу, сделал это я сам. Дворник, тоже напуганный, отказался нести ее в комиссариат. Тогда я сам пошел туда поздно вечером и сдал дежурному пакет под расписку. На следующий день оказалось, что вся эта история была выдумкой нашего местного комиссариата. Вообще, как общее правило, все эти декреты, распоряжения, разных по содержанию в каждой части города, нужно просто было игнорировать и не исполнять. Попадались как раз те, кто им подчинялся. Большевики сами не знали чем заняться и этими нелепыми распоряжениями просто пугали обывателя.
Когда появился декрет о национализации домов, обыватель не знал, кому вносить деньги за квартиру. Домовладелец требовал взноса себе, угрожая впоследствии их взыскать; город требовал взноса себе. Тогда я написал бумагу очень сложного содержания и послал ее в местный комиссариат городского хозяйства, запрашивая его о порядке взноса, с какого срока, сколько, поставил много вопросов, а жильцам сказал, что до получения ответа они могут не платить не кому. Так они и сделали, и весь дом в течении года, те до марта 1919 года денег никому не платил. В марте явился комиссар, назначенный по долгам и потребовал взноса, но за много месяцев жильцы совсем не заплатили, так как путаница у комиссара была феноминальна. Жизнь между тем становилась все сложнее и сложнее. Провел я еще несколько дел и убедился в том, что новые судьи-рубочие очень серьезно и здраво относились к своим обязанностям. В январе я расстался со своим юрис консульством у "братья К и С Поповы". Фирма была национализирована. Некоторые функции правительственной власти исполнялись еще агентами временного правительства. В марте Ляля поступила в комиссию продовольствия, заведующей хозяйством его столовой. Это нам сильно помогло, так как с продовольствием становилось очень худо. Таким образом домашний наш уклад изменился. У нас уже осталась одна кухарка, горничную пришлось отпустить и я бегал, главным образом по покупкам и тд. Дети все так же ходили в гимназию. Мир был заключен, и армия демобилизована. Большевики все еще не верили своей победе и ждали свержения. Но полная неорганизованность, отсутствие политического чутья и недостаток гражданского чувства - только разъединяли большевистские силы, а легкий толчек в это время мог бы вырвать страну из рук большевиков. Говоря о толчке, я мыслю толчек в центрах, те в Петербурге или в Москве. Все туже затягивался узел недоедания и ??? продовольственных затруднений, но крикливее становились как из рога изобилия сыпавшиеся противоречивые декреты, все жестче спикулировали, начиная с крестьян, за муку получавших драгоценности, матросы, красноармейцы, спекулянты по профессии буржуи. Это было царство спекулятивного комминизма, а вернее - анархии. Припоминается грустный взгляд Александра Блока перед восстанием большевиков. Блок мало с кем разговаривал; казалось, что все, что творилось его не касалось. Большевики, казалосЬ, вселяли в нем надежду на наступление лучшего динамического состояния. "Что вы грустите А.А.?" Он ответил со слабой улыбкой: "Дадут ли большевики что нужно? Так жажду я анархии!" Самый переворот он встретил с какой-то надеждой. Помню первый взрыв настоящего бунтарства во время начала большевистского правления. Это было, кажется 23 ноября. Под нашими помещениями были погреба царских вин. У входа к ним всегда дежурил караул. На этот раз были преображенцы. Кто-то из них пронюхал ласковый запах долголетнего вина, взломал двери и увлекся на столько, что утонул в бочке. За ним последовали другие из караула. Сменили этот караул семеновцами. Но они оказались тоже любителями вина. Произошло повальное пьянство. Послали за красногвардейцами, они навели порядок, но большевики все вино большими резиновыми рукавами спустили в Летнюю Канавку: она была совершенно красно от вина. После этого начались погромы погребов частных. Сколько было разгромлено не знаю, но погром продолжался два дня, и на много миллионов рублей вина окрасило неву и разлелось по улицам Петербурга.
После Брест-Литовского мира, тяжелого по условиям, но не обходимого по обстоятельствам, армия была демобилизована. Много обывателей начали свою кочевую жизнь, покидая Петербург. Мрак и пустота начали давать себя чувствовать в петербурге.
Ляля ходила на службу, дети в гимназию, я был занят еще какими-то делами. Благодаря Ляле, приносившей домой провизию со службы, мы существовали еще не дурно. Часто поигрывали в картишки у Зин.Ал. с Аркадием; у нас еще кое-кто бывал. Гос. Гос. отправил свою семью на украину к своему baun-fraire. Аркадий должен был тоже ехать в Москву. Развелось много комиссионных магазинов, которые открывали великосветские даммы. Ночью в городе была полная тишина. Как-то раз шел я с карт с летейного проспекта домой ночью. На протяжении шести-семи километров никого не встретил. Домовые дежурства тоже продолжались, но они были излишни: никогда никаких недоразумений. Петербург умирал, но умирал медленно: еще он дышал. Помню, справили и день моего рождения. Были почти все знакомые, за исключением Дыловых, у Ляли на службе повар, - когда-то повар в аристократическом доме, - сделал прекрасный пирог с копустой и картофеля. Этот день был последним моим днем в Петербурге, после него уже я не видел гостей у нас. Эти месяцы большевики, с удивлением видя, что никто их не свергает, что сверх всякого ожидания - они все еще у власти, не смотря на отсутствие всякой вооруженной силы у них, начинали всерьез управлять страной. Их деятельность начала реально проявляться, уже работало ЧК, те новое охранное отделение. Декреты принимали более ясный, определенный характер; но газеты все были закрыты, за исключением газет большевистского направления.
А простодушный обыватель каждодневно ожидал свержения власти. И не только он! В Петербурге образовалась организация, готовившая переворот. Кончилось восстание в Финляндии, явно поддерживаемое красными русскими войсками - те русским горнизоном, оставшимся в Финляндии. Накануне перехода границы обратно, советские газеты категорически утверждали, что войска удержали все свои позиции и не покидали Гельсинфорса. В начале июня, на этот раз мы на дачу никуда не поехали. Я был с Лялей и детьми на именинах у Тони, Лялиной сестры; там был офицер, который совершенно открыто рассказывал о том, что на днях большевики будут свергнуты; что образованы пятерки офицеров и что успех обеспечен. На мое указание, что о таких вещах нельзя говорить громко в присутствии многих, он сказал на то, что это пустяки и что скрывать вредно. Пускай, мол, обыватель это знает и не волнуется, когда начнут стрелять. Обыватель ждал, так как об этом говорил весь Петербург, а заговорщики в скором времени частью были арестованы, частью удрали. Такой воистино святой наивностью дышали наши конт-революционеры! Все это было после несколько недель после убийства Володарского, когда советская власть с достаточной ясностью предупреждала, что дальнейшие терраристические акты и контрреволюционные выступления вызовут массовый террор. Полная разъединенность и полное бессилие общества, его активных сил, полный паралич воли и взаимного непонимания укрепили власть правительства, которое и во сне не мечтало о своей возможности управлять страной. Конр-революция так же не имела ни одного крупного ума широкого государственного масштаба, сильной, железной воли, способной объединить всех антибольшевиков. Этот паралич общественного самосознания, это непонимание действительности, это классовое, эгоистическое отношение к происходившему - говорило, что любовь к родине у контр-революции стояла на втором плане после любви к своему прежднему положению, к своим материальным интересам, к своему классовому эгоизму. Это была причина успеха большевиков во время их принятия власти.