Часть 6
За полтора года до своей смерти, в июле 1911 года, брат потерял своего единственного, горячо любимого им сына Мишу. Этот мальчик был очень способный, но, благодаря вечным семейным неурядицам, немного странным. После скарлатины он плохо слышал. По развитию старше своих лет, по манерам значительно младше – он производил впечатление не совсем нормального мальчика. Сестра Эльза баловала и любила его очень: он был ее крестником. Он заболел ветреной оспой. По каким-то соображениям – вероятно потому, что брат жил с семьей в доме, где была комнатная система с общим дортуаром, его отправили в городскую детскую больницу. Но – увы! – царская богатая Россия не имела достаточно средств по устройству бедных детей. Миша там простудился, получил воспаление в легких, и в начале июля умер от скоротечной чахотки. Таким образом, последний сын, старший, так много перенесший за 10 лет своей жизни, - ушел от брата. Он был очень опечален. Никогда не забуду обряда отпевания Миши. В церкви, по бокам и в середине, стояли длинные ряды гробиков, в которых лежали малолетние дети петербургской бедноты. Священник с дьяконом крестили их водой, явно стараясь сократить службу. У каждого из гробиков – плачущие родные. По русскому поверию, дети, умирая, попадают сразу на небо, где они блаженствуют ангелами. Бедные матери, худые, бледные, отцы в поношенных сильно одеждах, некоторые неистово крестились. Далеко, где-нибудь на кладбище хоронили бедноту, - недавно было очень сырое лето, и опуская в землю маленький гробик, он попадал сразу в воду. Мало, очень мало заботилось русское правительство о бедных – своих подданных. Оно растрачивало деньги на невероятную роскошь, оно купалось в золоте; великие князья, расплодившиеся, родясь – имели уже на своем счету миллион рублей, а совершеннолетними они были обладателями многомиллионных состояний, которые они ухитрялись каким-то образом растратить, а бедная вдова небольшого чиновника получала к Рождеству и Пасхе по 3 рубля наградных и пенсию за службу мужа иногда по 10 рублей в месяц. После кладбища я пошел с женой к брату. Он был очень расстроен, но, выпив несколько рюмок, начал меня ругать, и, между прочим, сказал неприятную вещь: «завтра я хочу быть факельщиком на похоронах ваших детей». Я уже не обижался на него, видя в нем больного человека.
Я взялся за похороны брата, сделал объявления в газетах, собралось народу порядочно: некоторые родные, почти все мои знакомые и т.д. Похоронили на месте нашем на материнском кладбище. Идя за гробом, я видел вдали сбоку даму, старавшуюся быть незамеченной, - это была та, которую так любил мой брат всю свою жизнь, и счастье с которой было так близко…. Во второй раз я видел смерть близкого человека. Мне было очень грустно: мы много пережили с братом, 15 лет я страдал за него. Он по-своему любил меня. Но все же смерть была единственным выходом из положения. Он опускался все ниже и ниже, и, кто знает, до чего он мог дойти! Мать, которая его страшно любила, пережила свое горе легко. 1913 год – год юбилея дома Романовых! Торжество носило более официальный характер. На улицах – портреты царей, вечером – иллюминация. На все лады превозносились заслуги династии. Нет сомнения, что при всякой другой династии, такой могучий народ как русский, добился бы таких же успехов, но, быть может, избежал бы того колоссального подавления, высасывания последнего гроша, которому он подвергался. Михаил – первый царь, был пешкой в руках Филарета и больным человеком. Алексей Михайлович – умный, талантливый для своего времени правитель, умевший окружать себя достойными сотрудниками. Федор – блаженный монарх, его сын Иоанн – больной и слабоумный. Петр I – гений, убийца своего собственного сына-царевича, Екатерина I – публичная женщина, Петр II – развращенный юноша, Анна Иоанновна – неразвитая правительница, Елизавета – достойная дочь своего отца, Петр III , которого Ключевский называл кретином. В России, говорил он, были умные, добрые, жестокие цари. Но на престоле не было кретинов. Этот недостаток прекрасно восполнил Петр III . Екатерина II – убийца своего мужа, Павел I – полусумасшедший, Александр I – убийца отца, Николай I – жандарм Европы, Александр II – освободитель крестьян, Александр III – достойный внук Николая I ,и Николая II – мистик другого века. Итак, как же реагировал народ на трехсотлетний юбилей своих царей? Думаю, что не ошибусь, если скажу, что безразличием. В маленькой стране, где монарх в общении со своим народом, он часто популярен и любим. Но в огромной России, где между царем и народом стояла крепкая цепь сановников, где царь не был ни в каком общении с народом, отделенный от него шпалерами войск, никакой связи моральной быть не могло. А связь официальная, в лице полиции, священников, к тому же невежественных и находившихся в полном иерархическом подчинении у ближайших, только компрометировала монарха. В своих мемуарах кронпринц рассказывал, что выехав из Царского на маневры в Красное Село с государем, он был поражен стоящими шпалерами на всем пути – около 25 верст, войск, и и меланхолически замечает, что такого в Германии быть не могло. А там, где случайно в стране , царь мог во время пути видеть ожидавший его народ, имели место сцены, рассказанные в воспоминаниях Крыжановского. Министр Синягин, совершая поездку по Волге, был поражен торжественными встречами, устраиваемыми ему крестьянами на остановках в пути.
Эти крестьяне подносили восторженному министру хлеб-соль. На одной из остановок, Синягин, к своему несчастью, поинтересовался у депутации из крестьян и крестьянок, долго пи они ждут его. На это последовал ответ, что их согнало сюда начальство уже очень давно, чуть не два дня назад, и они должны были бросить все свое хозяйство, своих детей на поизвол в ожидании министра. Таким образом, торжество мало коснулось народа. Разве лишь петербуржцы наблюдали за великолепной иллюминацией в центре города. Особенно красиво было иллюминировано здание Германского посольства, на крыше которого зажжены были факелы. Через полтора года после этого, чернь с таким же успехом радовалась произведенному ими разгрому этого здания. В первую половину года окончилась, наконец, прелюдия европейской войны – война балканская. Окончилась она разгромом болгар. Царь, хотя и предложил свое посредничество, не настоял перед сербами на нем, и один славянский народ покровительницей славян был принесен в жертву династическим интересам страны. У меня к этому времени появляются новые дела – об утверждении уставов Акционерных Обществ. Эти дела сильно подняли мою практику. Поступали они, главным образом из Москвы. Моя задача заключалась в том, чтобы по поступлении их в Петербург, беседовать с чиновниками Министерства Торговли и Промышленности, устранять препятствия к их утверждению, ускорять их движение как в Министерстве, так и в Совете Министров. У меня образовалась таким образом новая практика, довольно обширная, не отнимавшая у меня много времени, но требовавшая большгй настойчивости. У меня уже был телефон, была пишущая машинка, бланки, и т.д. Все шло своим порядком. Кроме уставов, поступало иного следственных дел. Круг клиентуры увеличивался, приходилось выезжать а Москву, Гельсиндорф и так далее.
Поездки я эти очень любил: они вносили много разнообразия в жизнь. Как-то взял в Гельсиндорф Лялю и ее сестру Маню. В Гельсиндорфе я занят был всего полчаса, так что весь день я провел с ними очень мило и весело. Дома часто хворал по-прежнему Таля своим обычным катаральным воспалением в легких. Обыкновенно он захварывал к весне. Стоило только поехать в Пернъярви, как он быстро поправлялся. Продолжались наши журфиксы, наши театры со Смоляковыми. Играли в макао по-прежнему у Аркадия Карлица. Это эфемерное создание, никогда не ездившая даже в трамвае, познакомилось с Пом. При. Пов. Косвенном , сыном владельца Антикварного магазина. Познакомилась она с ним в Товинце, санатории в Финляндии, Молодые полюбили друг друга, и в феврале была отпразднована свадьба, с роскошью, на которую только способен был антиквар. На свадебном обеде я выпил столько шампанского, сколько, кажется, не выпил за всю свою жизнь. Мои ученики уже были взрослыми юношами: Володя и Шура – корнетами – студентами. Я их по-прежнему любил. Но как часто я испытывал грусть: сколько души, сердца, дает детям чужим домашний учитель; они привязываются к Вам, Вас любят, но проходят годы, встречают еще по-прежнему, но они уже не те; они, как чужие, все забыли среди своих новых увлечений и интересов. Самая неблагодарная работа – это работа учителя! В марте 1913 г. Было закончено дело о рукописях Льва Н. Толстого. Дело заключалось в следующем: С.А. Толстая внесла в свое время на хранение в Московский Исторический Музей имеющиеся у нее рукописи Л. Н. Толстого, в их числе и дневники последнего. После смерти Л. Н. Толстого, С.А. просила музей вернуть ей эти дневники.
Но душеприказчик по завещанию Толстого, А,Л. Толстая возражала против этого, на основании, что, согласно завещанию, единственно она имела право распоряжаться всеми литературными произведениями и рукописями отца. Исторический Музей соглашался с возражениями А.Л. Толстой, и в выдаче С.А. отказал. Она принесла жалобу Министру Народного Просвещения Кассо. Но Кассо утвердил отказ Музея. Тогда С.А. подала жалобу в I Департамент Правительственного Сената на действия Кассо. I Департамент заслушал дело, но так как для решения необходимо было 2/3 голосов, а такового там в решении I Департамента не оказалось, то дело пошло очень длинным путем через Канцелярию Министерства Юстиции в Общее Собрание Депутатов Сената, где С.А., благодаря связям, дело выиграла. Дело продолжалось несколько лет, я помогал в наблюдении за ним Н.К. Муравьеву, составителю духовного завещания. Когда дело, наконец, кончилось, Н.К. просил меня приехать в Москву. Здесь я увиделся с ним, переговорил о нашем деле, он вручил мне 500 рублей, и я, довольный, уехал домой. Эти поездки были иногда очень интересными, в вагоне часто знакомился, иногда с очень интересными людьми. Так и в этот раз я очутился в вагоне с очень милой молодой дамой. Мы с ней очень много беседовали так откровенно и душевно, что казалось, мы с ней были знаком всю жизнь, когда она спала, я прикрыл ее своим пледом. Утром, когда уже все было сказано, мы говорили об предстоящей встрече, но, конечно, не спросили друг друга о фамилиях и адресах. Подъезжая к платформе, я вынес ее и мой багаж, поезд остановился, и передо мной была Ляля с двумя детьми и няней! Быстро отдав спутнице моей багаж, я поехал с ними домой. Так кончился один из моих дорожных романов.
Ляля рассказала мне о горе, постигшем В.М. Головушкина. Его сын, талантливый, славный, горячо им любимый, - умер за время моего отсутствия от туберкулезного менингита. Страшная болезнь эта продолжалась три недели: первая – сильнейшая головная боль, без большого повышения температуры, вторая – почти хорошее самочувствие, нарушаемое лищь слабостью, и третья – прогрессирующий паралич при потере сознания. На следующий день хоронили мы Ваню. А я, благодаря знакомству Вмти Грехова, через два дня имел телефон. Приближалась Пасха – я так любил ее! Встретить ее я пригласил Головушкиных, Сергея Алекс., В.Н. Останкову, в.п. Орлова с женой. В.М. у меня со дня моей женитьбы еженедельно бывала, ночевала и устраивалась у нас как дома. Мы в этот день ходили всегда вечером в 12 часов в церковь, засим ужинали дома. Как непохожи были эти встречи на встречу с братом 16 лет назад на Кронверкском проспекте! Как многое изменилось! Тогда, так недавно, я, бедный гимназист, теперь я адвокат, еще скромный, но стоящий на ногах. Путь русского Присяжного Поверенного не лишен трудностей, но положение его было прекрасно. Он был обеспечен более, чем другая профессия, он был независим, он располагал собою по своему усмотрению. Эта независимость и обеспеченность при обязательном, уже вошедшем в привычку уважении к суду, создавали особый тип человека со свободными манерами, с особыми оборотами речи, всегда корректного, но несколько самоуверенного. Широкая публика видела только внешнюю, декоративную сторону адвокатства: выступления, успех и, в связи со сравнительно высокими гонорарами, считала, что адвокат – это нечто вроде коммерсанта, делающего, как говорили, деньги.
Слов нет, среди нас были и такие, но большинство было проникнуто теми этическими началами, которые высоко ставили русскую адвокатуру. Закулисная сторона работы адвоката – подготовка к делу, к защите, к спасению человека от каторги, смерти – требовала большого напряжения, большой домашней работы, любви к человеку, любви к правде. Всякое дело, как бы просто оно не было, было для клиента важным делом. И относиться к этому «важному делу» без любви к человеку, без душевного интереса, - значило проиграть это дело. Были дела, где требовалось творчество, и этот процесс происходил в душе адвоката, незаметно для других, неделями, месяцами, днями за работой, ночью в перерыве сна. И какое счастье для внутреннего «я», когда это творчество дало благоприятный результат. Клиент платил деньги, считая выигрыш дела – эквивалентом этого платежа, но адвокат любил само это дело, и , как это ни странно, жалел, когда оно уходило в архив. Правда, у нас в адвокатуре было много, даже из начинающих, которые вели себя слишком смело, самоуверенно, переоценивали свои силы, были и такие среди незнаменитостей, которые важничали, смотрели сверху вниз. Это понятно! Успех кружил головы. И эти генералы от адвокатуры, как и молодые, - будущие генералы, были мне лично несимпатичны, их я избегал всеми способами. Это был минус мой, но катастрофа семейная моя навсегда остудила меня от этих важных людей. Для криминалистов нужна была реклама. Это – репортеры газет1 Нужно было с ними знакомиться, разговаривать, поддерживать отношения.
Этого я совершенно не умел и не хотел делать. Так до конца моей адвокатуры – за 10 лет – я лично ни с одним репортером знаком не был. Но меня знали, благодаря Гольдштейну, и со многими адвокатами я здоровался, не зная их фамилии. Гольдштейн требовал, чтобы я переехал в район суда, где жил и он, чтобы удобнее отправлять ко мне клиентов. Я не рисковал с одной стороны, а с другой – привык к Вас. Остр. с детства. Не рисковал потому, что в этом аристократическом районе квартиры были очень дороги, требовали очень хорошей, барской меблировки. А это стоило большие деньги, которых у меня не было, так как мы все проживали. У меня была приличная буржуазная квартира, но во дворе. Приличная мебель, но не барская, хотя и были очень хорошие вещи: красное дерево, бронза, белы дуб, и т.д. Конечно, не случись революция, я переехал бы на другую квартиру, более барскую, таковое имелось у меня ввиду, но района я вряд ли переменил бы – 1913 год, последний предвоенный. Зимою появилась статья «Мы – готовы», как говорят, написанная Сухомлиновым. В этот год жизнь в стране стабилизировалась, сравнительно успокоилась! Государственная Дума 4-го созыва приняла другой такт. Она говорила языком корректным, но властным. Националисты и правое крыло часто оставались в меньшинстве, октябристы блокировались с кадетами, по сравнению с третьей Думой, увеличившимися в числе. Но печать, журналы, говорили о вооружении, появились статьи о превентивной войне. Статья Сухомлинова произвела шум в стране. Россия только оправлялась от пережитого. Только начинала вновь играть роль в Европе, и опять как будто что-то надвигалось.
Проект Витте – франко-германо-русский союз провалился. А как мудр был этот проект! Строились контуры « Europe Cordiale ». Летом случился процесс адвокатов, подготовивших протест против постановки дела Бейлиса. Он продолжался несколько дней, приговор – один год лишения практики, три месяца тюрьмы. Процесс этот казался каким-то диссонансом в обстановке выздоравливающей России. Летом же случился процесс Вышинского. Это дело произвело потрясающее впечатление на меня. Студент Вышинский был женихом дочери Тифлисского городского головы. Родители невесты были людьми крайне правого направления, но ничего поделать не могли: дочь горячо любила своего жениха. Однажды вечером Вышинский был в гостях в семье своей невесты. Он уходил домой, невеста проводила его в прихожую. Внезапно раздался оттуда выстрел. Прибежавшие увидели лежавшую в крови невесту. Недалеко от нее лежал револьвер. Здесь же стоял бледный, ничего не соображавший Вышинский. Появилась полиция. Допрошенный полицией Вышинский показал, что имея всегда при себе револьвер, он одевал пальто и перекладывал револьвер. Невеста попросила дать ей его, но Вышинский старался спрятать его в карман. Тогда девушка вырвала из рук его револьвер, нечаянно опустила курок и произвела выстрел, убив себя наповал. Свидетели – родители, находившиеся в соседней комнате, никакого шума до этого не слышали. Но дважды допрошенная прислуга, вышедшая в переднюю, чтобы подать Вышинскому пальто, показала, что барин и барышня сильно спорили. Вышинского судили в Окружном Суде (без присяжных), приговорили к 3,5 годам Исправительного Арестантского отделения.
Приговор Вышинский обжаловал в Тифлисскую судебную Палату, славящуюся своей реакционностью, и Вышинский был оправдан, так как Палата нашла, что показания прислуги находились в противоречии с показаниями родителей невесты, носили сбивчивый характер и сами по себе не доказывали еще того факта, что Вышинский произвел выстрел. Тогда прокурор Палаты подал кассационный протест в Сенат. Нужно сказать, что кассационные протесты и жалобы приносились лишь на нарушение процессуальных законов и не могли касаться существа дела и, конечно, существа показаний свидетелей. Присяжный Поверенный П.Н. Малянитович, мой постоянный корреспондент из Москвы, защитник Вышинского, просил меня наблюдать за делом в Уч. Кассационного Департамента Сената. Придя как-то в Сенат, я навел у Пом. Об. Секр. справку и узнал, что Кассационный протест оставлен без рассмотрения, как написанный по существу дела, а не по нарушению форм производства. Это значило, что Первоприсутствующий Уч. Касс. Деп. устранил протест от его рассмотрения Уч. Касс. Департаментом, и. таким образом, приговор палаты вступил в законную силу. Оставление без рассмотрения Кассационной жалобы имело место, или когда жалобу писал невежественный в уголовном деле специалист, или, что бывало в редких случаях, когда Первоприсутствующий хотел просто сократить количество дел в Судебном заседании Сената. Так или иначе, оставление без рассмотрения было скандалом, свидетельствовало о безграмотности адвоката, писавшего жалобу. Но оставление без рассмотрения протеста прокурора Палаты было для последнего свидетельством его полного невежества, ибо прокурор Палаты. Прошедший длиннейший стаж прокурорской службы, наблюдающий за законностью действия судей, не мог не знать, как писать свои протесты.
Так или иначе, зная это дело, я телеграфировал Малянитовичу за две недели до предполагавшегося слушания дела о резолюции Первоприсутствующего. Через неделю я вновь явился в Сенат и вдруг вижу на аншлаге, что дело Вышинского назначено к слушанию в судебном заседании. Я пошел объясняться к Помощнику Об. Секретаря, и услышал от него, что ужу после моей первой справки, явился к Первоприсутствующему известный крайне правый депутат Думы Пуришкевич, долго говорил с ним, и что после этой беседы дело по распоряжению Первоприсутствующего передано в судебное заседание. Я дал сейчас же новую телеграмму Малянитовичу, Накануне слушания дела я уехал на несколько дней на дачу. Приехав в половине восьмого вечера, пообедав, я получил телеграмму от Малянитовича немедленно приехать к нему в гостиницу. В 9 часов вечера я сел на поезд и в половине двенадцатого был у него. П.Н. ждал меня с Вышинским. За чаем я им рассказал всю историю. П.Н. указал, что дело безнадежно. Председательствовать должен был Варварьин, реакционер и угодник всех правых организаций, боровшийся с революцией путем явного беззакония. Из судебных Законов этот господин сумел сделать книгу тряпок, откуда он черпал последние, чтобы стряхнуть всякий след законности. Когда расстроены Вышинский ушел в свой номер, Малянитович рассказал мне, что Вышинский жертва политического произвола. Он никогда не судился раньше, ни в каких партиях не участвовал.
Его единственная вина – участие в одном митинге, этого правая организация ему простить не могла. Родители невесты недолюбливали его, но их покойная дочь так любила его, что родители склонились перед ее волей, и Вышинский, студент Московского Университета, во время вакаций, находясь в Тифлисе, навещал невесту. Хотя я был свободен несколько дней и хотел провести их на даче, я остался на следующий день и присутствовал в Сенате во время заседания. Малянитович говорил великолепно, но Варврьин его неоднократно прерывал, Товарищ Об. Прокурора дал заключение за отмену приговора, и. после краткого совещания, сенат приговор отменил. П.Н., Вышинский и я поехали в гостиницу. За обедом мы оба успокаивали Вышинского и говорили, что все еще можно исправить. Но в беседе со мной, П.Н. согласился, что при создавшемся положении Вышинский погиб. Он рассказывал мне со слезами, что для характеристики Вышинского, он за свой счет привез десять свидетелей в Палату из лиц, хорошо знавших обвиняемого: одного профессора, одного влиятельного чиновника, оперную певицу, и т. д. Малянитович со слезами на глазах говорил мне, что Вышинского он хорошо знает сам, что это честный, прекрасный юноша, имевший несчастье страстно полюбить свою невесту. Вопрос осложнялся тем, что с отменой приговора, по возвращению дела в Тифлис, Вышинский должен был быть подвергнут вновь задержанию. Было условлено, что я приму меры к возможному задержанию дела в Сенате, а Малянитович – к замене предварительного заключения, которому был подвергнут В. После обвинительного приговора Тифлисского Окружного Суда, залогом.
Но самое интересное в деле было то, что суд в своем приговоре не указал мотивов убийства. Таким образом, выходило, что жених, во время ссоры, о которой говорила свидетельница прислуга, и о которой ничего не знали находившиеся рядом родители невесты, убил ни с того ни с сего последнюю. В таком случае должен был возникнуть вопрос о вменяемости Вышинского. То обстоятельство, что при Вышинском был револьвер, ровно ничего не доказывало: в Тифлисе в то время все ходили с револьверами, и разрешение у Вышинского было. Дело кончилось следующим образом. Вышинский был до заседания Палаты под залог, внесенный Малянитовичем, на свободе. Палата приговор суда утвердила, и Вышинский тут же в заседании лишил себя жизни выстрелом из револьвера. Г.г. Пуришкевич и К о праздновали победу над врагом, а русский суд – над бессмертными Судебными Уставами. Так, несмотря на обещанные Столыпиным успехи, страну искусственно подгоняли к революции те, которые ее так боялись.- та публика, которая завидовала адвокатам, не знала, что за ширмой многих дел они страдали душой часто за гибель невинного человека! Этого она и не хотела знать. Она только считала их деньги, но часто вместо них наши защитники видели только семьи невинно осужденных и не с легкостью в душе смотрели они на них! В связи с этим делом, вспомнились и другие громкие дела, которые слегка коснулись и меня. Это – дело о подлоге духовного завещания кн. Огинского. Суть его в следующем: архимиллионер,
богатейший помещик кн. Огинский, умер бездетным. Все свое состояние он завещал капитану гвардии, человеку, близкому к царю, представителю блестящего Петербургского beanmond ' a Д.В. Вонляревскому, сыну В.М. Вонляревского, Камергера Двора, другу сенатора Бахатралова по концессиям в Корее.
По духовному завещанию, Д.В. Вонляревский должен был ходатайствовать перед царем о переходе к нему титула князя Огинского. Дело об этом уже прошло Департамент Герольдии Сената и было накануне доклада и Высочайшего соизволения. Но вот поступило прошение госпожи Огинской на Д.В., его отца и на целый ряд лиц, как то: нотариусов, ксендзов, Присяжных Поверенных, в том, что они совершили подлог завещания. Но до этого поступило предложение княгини Огинской к Присяжному Поверенному С.П. Елисееву, ведущему гражданские дела Вонляревского, кончить дело о наследовании 1 миллиона рублей, которые вдова завещателя обязывалась уплатить Вонляревскому-сыну. Д.В. от предложения отказался, и дело по жалобе Огинской пошло своим ходом. Защиту свою В.Д. передал Гольдштейну. Жена Д.В. была фрейлиной Двора, сестрой Набокова, известного лидера партии народной свободы. Она была красивейшей женщиной Петербурга. Через месяц после привлечения мужа, она была безобразной больной старухой: так на нее подействовало несчастье! В качестве сотрудника Гольдштейна, я был официальным защитником Д.В. и два раза долго сидел у него в камере для объяснений по делу. Одним из этих дней была – Страстная Суббота. Это был великолепный ранний весенний день. Страстная Суббота в России вообще, в Петербурге в частности, была и осталась, наверное, и сейчас днем исключительным.
С утра движение на улице, все с радостным сосредоточенным видом торопятся делать последние приготовления, дома заняты уборкой, чисткой, самый бедный рабочий должен быть завтра чисто одет; днем нужно забежать в церковь. Поклониться плащанице, засим приготовить яичко для близкого человека, выкрасить яйца, сделать последние покупки, Солнце весело улыбается и кажется, что само небо радуется. Настроение праздника из праздников, но вот уже 5 часов, на улицах уже меньше народа. Магазины закрываются. Но торопятся группами к ближайшему храму с закрытыми салфетками пакетами. Это обыватели бегут к храму святить пасхи, куличи, яйца. Вокруг храма – дощатые столы, каждый старается занять место, и ждут все выхода священников. Но вот они вышли, освятили, все бережно несут пакеты обратно – ведь часто на них ушли последние гроши. 8 часов вечера. Редкий прохожий на улице. Дома тишина. Миллионы русских людей благоговейно приготавливают пасхальный стол. !0 часов вечера. На улицах полное безлюдье. Перед пасхальной службой отдыхает дома обыватель. В природе тоже тишина. Воздух пропитан радостным ожиданием. 11 часов вечера. Первый выстрел пушки – начало съезда в Зимний Дворец. Спешно одеваются обыватели в лучшие одежды. Стол накрыт: богат ли, беден ли, но все что есть лучшее – на столе. Изнывая от нетерпенья, он посматривает на часы. Половина 12 вечера. Выстрел пушки опять - начало Высочайшего выхода. На улицах движение: все бегут, торопятся в церковь. Это уже начало праздника. 12 часов – третий выстрел. Из храмов идут крестные ходы. Благоговейно снимают головные уборы, и стройное, радостное «Иисусе Воскреси!» объединяет всех русских людей. Праздник Святой Пасхи – праздник искания правды на земле. Проникнут русский человек этим исканием: русские отшельники принимали смерть во имя его. Русские писатели, Достоевский и Толстой среди них, видели смысл своих трудов именно в этом искании. И русский человек в день Святого Воскресения был очищен, был ясен, был близок к правде! Этот праздник чувствовался везде – дома, на улицах, в театрах. Казалось, что все хотят уйти от неправды земной – ласковыми, довольными, счастливыми были лица всех, и богатых и бедных. Если бы царь в Страстную Субботу, вместо парадных выездов, появился в одном из Петербургских Соборов, и громко говорил бы тысячам народа «Христос воскреси», если бы он в эти дни навещал свой народ в бедных сельских храмах, - может быть, он восстановил бы единение между собой и народом и не погубил бы себя, семью, и престол. Доверчив русский народ, и глубокая нравственная связь восстановилась бы между ним и народом!... Большевизм хотел разрушить традицию народа, и он озверел вначале, но все же, быть может, и в этом озверении, и в этом воскресении, которое переживает народ сейчас, опять то же искание правды. Пусть меняются режимы, но горе народу, ломающему традиции! Наш русский народ, временно прервав, восстановит их вновь. Придя в Страстную Субботу в тюрьму к Д.В. Вонляревскому в 4 часа, я до 11 часов просидел с ним в камере. Он много говорил о деле, я спрашивал, записывал. Вдруг вошел тюремный надзиратель и принес ему от жены пасху и кулич. Д.В. был растроган, заволновался, и просил меня взять открытку от него, чтобы она на следующий день была у нее. Дело в том, что всякое пичьмо от арастанта шло в прокуратуру, а засим по назначению, таким образом, проходило насколько дней, пока адресат получал письмо.
Мы, защитники, не имели права брать письма от заключенных. За нарушение этого правила, одного из самых серьезных профессиональных правонарушений, - мы исключались из сословия. Но передо мной встал образ несчастной жены его, горячо любившей, его умоляющие глаза, - мог ли я отказать?! Мне казалось, что я не смел отказать. Д.В. написал открытку, я обещал дома написать адрес и в тот же вечер послать ее. Так я и сделал, и жена Д.В. в день Пасхи имела его письмо. Д.В., отца и других судили. Отец его, главный виновник дела, свалил все на сына, его защитники, Трастров и Казаринов, воспользовались старой тактикой сваливать на другого обвиняемого и добились успеха. Андреевский был слаб уже, - его талант потухал, Гольдштейн произнес горячую, тактичную речь. Д.В. был признан виновным, приговорен к исправительным отделением, но Присяжные Заседатели ходатайствовали через Суд перед Высочайшей властью о помиловании. Такие ходатайства всегда удовлетворялись, но в данном случае, в первый раз в практике Суда, - ходатайство было отклонено. Как всегда мы уехали в конце мая на дачу в Пернъярви. Дети уже подросли, бегали под присмотром няни в лесу, собирали ягоды, грибы. У них были товарищи постарше, но это не смущало их. В это лето, во время отпуска Тани, который она проводила у нас, Ляля, Таня я и дети съездили на Иматру. Приехали вечером, но у Жени заболела голова, он лег спать, я с Таней пошел на водопад. Утром она и я с Талей съездили на Малую Иматру. Женя так и не видел Иматры, так как все время болел тошнотой. Позжно вечером мы вернулись в Пернъярви. Лето прошло также приятно. Приезжала Эльза каждую субботу, С.А. и т.д.
Удалось закончить несколько дел, так что жили мы без стеснения. Возвращаясь в Петербург, не думали мы, что это было последнее спокойное лето в России. Осенью М.Л. Гольдштейн защищал некоего Инженера Путей Сообщения Белоцерковца, обвиняемого в приготовлении цареубийства. Как Инженер Путей Сообщения, он заведовал участком царской ветки. Дело слушалось в военном суде. Обвинял Плунах , талантливый, но ленивый военный прокурор. Защищали первого обвиняемого А.Ф. Керенский, Белоцековца – Гольдштейн. Оба были приговорены к смертной казни. Срок подачи касс. жалобы был 12 часов с момента вынесения приговора. Он истекал в полдень следующего дня. Утром я был у М.Л. – прошение было написано, и в 11 часов в перепечатанном виде отправлено к Пом. Главн. Пот. Воен. Окр. Заникамидзе . М.Л. был очень утомлен, в домашнем костюме, без воротника, когда в четверть первого вбежала в кабинет без доклада дама. Бросилась на пол к его ногам со словами: «Вы во второй раз дали мне сына». Мы с М.Л. подняли и успокоили ее. Оказывается, что смертная казнь была заменена 8 годами каторги. Сцена эта очень подействовала на меня. Я понял, как велика задача адвоката- криминалиста. Как безмерно велико то счастье, которое он испытывает, спасая человека. Я понял, чтобы спасти человеческую жизнь, нужно любить человека. В 1913 году приехал погостить с женой и детьми из Забайкальского края в Петербург к З.З. Смолякову горный инженер Малоземов , муж сестры жены З.З., то есть шурин. История его крайне любопытна. В 1907 году, по окончании Горного Института, он был арестован и предан суду по обвинению в очень серьезном политическом деле.
Несколько месяцев он был между жизнью и смертью, так как дело переходило несколько раз из Судебной Палаты в Военно-Окружной Суд, а в таком случае, в силу положения о Гран. Охране, применялась знаменитая 219 ст. И. Виш. Улож., предусматривающая смертную казнь. Но дело слушалось в палате, защищал М.Л., и Малоземов был приговорен к 4 годам каторги. Невеста его повенчалась с ним в церкви пересыльной тюрьмы и пошла по этапу за мужем в Сибирь. Малоземов отбыл каторгу, пошел на поселение, а в 1913 году в связи с Манифестом по случаю 300-летия дома Романовых, ьыл амнистирован, восстановлен во всех правах, поступил на службу на Ленские прииски и получил на полгода право приехать в Петербург. Я встречал его у З.З. Это был энергичный, интересный человек, он с презрением говорил о Петербурге и звал меня и Смолякова в Сибирь, говорил, что только там энергичному человеку дорога. В начале 1914 года он с семьей снова уехал на Ленские прииски. Прошло 5 лет. Был голодный 19-й год. Мария Андреевна Смолякова с тремя детьми, из которых две девочки – мои крестницы, была в имении ее брата в Киевской губернии. Они уехали туда еще в 1917 году. В последние месяцы моего пребывания в Петербурге, в силу чрезвычайно тяжелых условий жизни, редко видел З.З. И за два дня до моего отъезда, я позвонил ему, чтобы узнать, когда я могу с ним встретиться. Но увы! Подошел к телефону его брат, и сообщил, что за два дня до этого З.З. решил пробраться в Киевскую губернию, так как получил сведения от одной дамы из имения в Киевской губернии, что произошло большое несчастье. Во время перекрестного погрома с одной стороны – большевиков против помещиков, а с другой – еврейского погрома петлюровскими бандами были убиты: жена З.З., ее мать, сестра и няня, защищавшая детей.
Дети же случайно были спасены этой дамой. З.З. немедленно выехал на место происшествия. Больше я о нем ничего не слышал. Был я тогда Предс. Род. Комит. В Гельс. Гимназии и учителем русского языка. Выйдя из класса, я встретил в учительской З.З. Изумленные неожиданностью, мы вышли с ним в коридор и он рассказал мне, что после смерти жены он женился на одной барышне, что одна из моих крестниц умерла, и что он с женой и двумя малыми детьми отправляется в Америку. Деньги выслал Малоземов, богатый инженер, сейчас во Франции. Во время большевиков, бросил Ленский прииск и уехал в Америку, где у него были свои большие дела, громадные поместья. О том, что произошло в Киеве, не все говорил, сказав только, что ему тяжело вспоминать. Конечно, я тогда не спрашивал его. В Гельсиндорф он приехал для получения виз, но Американское консульство без запроса в Вашингтон их не дает. Тогда я указал ему, что может быть, я могу быть ему полезен. Мы пошли в Консульство, и, когда там услышали, что я Предс. Род. Ком. Гимназии, немедленно дали визу. Смоляков был очень рад и уехал обратно для сборов в Териаки , где находилась его семья. Между прочим, интересна была его поездка из Петербурга. Жена каким-то образом оказалась американской гражданкой. Она выехала легально с малолетними детьми, приписав их как своих. З.З. же уехал из Оранненбурга в лодке В Териоки , отметившись о поездке в Москву. Такова судьба бывшего почти «смертника»! Перерыв от каторжанина к богачу в Калифорнии – почти 10 лет. Осенью ко мне поступило много наследственных дел. Эти дела были просты, и оканчивались хорошо, но сердцу они говорили мало. Деятельность моя, как адвоката, определилась.
Ведь административные, наследственные и гражданские дела давали мне заработок Но сердце получало удовлетворение от уголовных защит, которые поступали, но оплачивались, конечно, очень слабо, как поручкние бедным человеком рядовому криминалисту. Не хочу хвастаться, но почти все уголовные дела я проводил с успехом, чего не могу сказать о гражданских, здесь я делал иногда большие ошибки. В уголовном суде у нас было 11 отделений. Очень различными были председательствующие. Совершенно невозможные в смысле притеснения защиты, в особенности, молодой Виноградский, Ильин. Корректны: Савич и Рейнбот. Абсолютно беспристрастны: Таганцев, Благовещенский. Приходилось применяться, в целях успеха, к каждому из них. Но в целях справедливости, должен сказать, что отношения между магистратурой и адвокатурой были превосходные. Были исключения, но очень редко. Как ни ужасен процесс Бейлиса, Варварьин суд, но это касалось только тех дел, где было давление по политическим мотивам. Даже Крашенинников, ненавидевший нас, адвокатов, был всегда корректен во время заседаний и старался быть объективным. С мировыми судьями у нас, адвокатов, были великолепные отношения. Они всегда были любезны, корректны и предупредительны. С ними у нас были отношения доброго сотрудничества. В пределах законности, всякая просьба наша исполнялась. Не забуду одного курьезного дела, переданного мне Смоляковым, который был чистым цивилистом, и все уголовные дела передавал мне. Буфетчик какой-то станции по Николаевской железной дороге, завел роман со своей кассиршей. Вскоре он бросил свою жену и вместе со своей возлюбленной уехал в Харьков, ничего об этом не сказав жене.
Проездом в Петербурге молодые люди переночевали в гостинице, а засим уехали в Харьков. Ревнивая жена обратилась в полицию с просьбой разыскать мужа. И последняя не только отыскала местопребывание молодых, но и выяснила путем дознания факт ночлега возлюбленных в гостинице, причем оказалось, что молодая была прописана в гостинице как жена буфетчика, то есть по паспорту мужа. Прошло много времени, и буфетчик получает повестку от Мирового Судьи по ответственности его в прописке по своему паспорту чужого лица. Так как обвинение было предъявлено по статье Уложения о Наказаниях, карающей или арестом или тюрьмой до 3 месяцев, буфетчик должен был лично прибыть в Петербург. Мировой судья приговорил его к трехмесячному аресту. Он обратился тогда ко мне. Я обжаловал это решение в Мировой Съезд. На заседание Съезда буфетчик явился опять. В моей защите, при общем хохоте зала, я указывал, что мера наказания не соответствует мере содеянного. Мировой судья упустил из виду, что любовники должны были где-нибудь в Петербурге переночевать за отсутствием вечернего поезда в Харьков. Это было их единственной целью. Когда они остановились в гостинице, он не имел никакого умысла. Прописывая ее своей женой. Если бы он этого не сделал. Она могла бы прописаться по своему паспорту, и за это отвечать не могла. Значит, отдавая свой паспорт, он считал это простой формальностью для ночлега. Никакого другого намерения у него не было. Поэтому я просил о изменении в наказании.
Мировой Съезд, благодаря председателю, шутнику Никифорову, отнесся игриво к делу, и, после небольшого совещания, дал буфетчику 3 дня ареста. Этим дело не кончилось. Любовница буфетчика тоже была привлечена к суду, тоже два раза приезжала в Петербург. Ее было защищать легче. Мировой судья дал ей неделю ареста. Но в Съезде я доказывал, что она по своей неопытности совершенно не знала, что ночуя одну ночь в гостинице, надо прописываться, что паспорта никому не давала и даже не была осведомлена, что любовник ее прописал как свою жену. Но расходы по этому делу понес большие – 4 поездки в Петербург и мои выступления. Это дело было одним из тех «бытовых», которые ежедневно разбирались в камерах Мировых Судей. Они проходили снизу общества наверх до сливок общества. Но внизу они были простые, искренние, интересные. Гул хохота публики иногда сопровождал их. В начале практики у меня было много таких дел. Помню, подчас выступая по такому делу, слышу среди публики: «Смотри, как распространяется за пятерку адвокат». Что же, по-своему публика была права. Русский человек любил судиться из-за каждого пустячного повода. Но очень суду он не доверял. Как ни странно, самыми неприятными делами были по 38 ст. Улож. о Наказаниях, то есть дела о нарушении общественного порядка. Их выиграть было почти невозможно. Дело в том, что русский человек очень любил уличные скандалы, но мгновенно удирал, когда полиция записывала его как свидетеля. Он очень боялся, как бы из свидетелей не попасть в обвиняемые. Поэтому свидетелем всегда был осведомитель, то есть агент полиции, который, конечно, всегда очищал себя. Куприн, выходя однажды в нетрезвом виде из Клуба, был грубо остановлен околоточным надзирателем.
Будучи вообще очень вспыльчив, он обругал околоточного. Тот повел его в участок. В данном случае у любимого писателя оказалось много свидетелей. Защищал его Гольдштейн, и судья Куприна оправдал. Каким то чудом и мне удалось раз оправдать одного обвиненного по 38 ст. Вообще в России, скорее в столицах, была своеобразная иерархия. На низшей ступени стояли извозчик. У него самым свирепым начальником была полиция, но и мастеровой как-то чувствовал себя в праве командовать им. Городовой давал извозчику право стоять у ресторана и ждать ездока за 5 коп. Если извозчик их не давал. Городовой его гнал. Но если он не уезжал, то был обвиняем по 38 ст., то есть дерзость к агенту полиции. Околоточный надзиратель был грозен дворникам. Он следил за порядком перед домами. Если старший дворник ему не платил, то околоточный придирался за каждый пустяк. Помощник пристава был грозен для лавочников, всяких торговцев. Сохрани Боже, не послушаться его и не дать ему мзду. Пристав был грозою для учеников. Ежедневно проходя по улицам своего участка, пристав шел как владетельный князь, сопровождаемый низкими поклонами. Он был грозою для домовладельцев. За каждый пустяк могло последовать или административное взыскание, или привлечение к суду. Сообразно этому, установилась в Петербурге своеобразная такса для получения наградных полиции. Эта такса варьировалась в зависимости от месторасположения дома. Богатая домовладелица Выборгской стороны, то есть окраины, преподносила на пасху и Рождество приставу по 50 руб., помощнику его – по 25 р., околоточному - 10 р.. городовому – 3руб.
Этот обычай в правовой стране, каковой была Россия, существовал вплоть до революции. Ст. Помощн. Пристава участка, куда входил знаменитый Сенный рынок, когда я был на нем в качестве контролера, показывал мне груду золота после рождественских праздников, полученную от торговцев. На мой вопрос, сколько в этой груде денег, он сказал мне цифру около 10 тыс. рублей. Но самое оригинальное было то, что чин полиции, не бравший подношений, казался подозрительным, на него сыпались жалобы, и он скор покидал службу. Простой человек, будь то торговец, рабочий, мастеровой или извозчик, боялся полиции, Верне, ее придирок. И совершенно несправедливо, но понятно было отношение их к агенту полиции. Несправедливо потому, что полиция жила старыми традициями, освещенными веками, властью допущенными в резко классовом государстве. Понятно, потому что бедные слои населения действительно страдали от их грубости и произвола. И естественно, что во время революции ярость населения и пошла, главным образом, на агентов полиции, далеко не заслуживающих такого к ним отношения, так как вообще они не были так грубы, так всемогущи, как в других некоторых странах. Это – пародокс, но это так: обеспечь чинам полиции хорошее жалование, а они получали такое, на которое жить с семьей было невозможно, они не брали бы приношений, и отношений, и между ними и населением не было бы вражды. А в таком случае революция 17 года приняла бы совсем другие формы. У нас же она, хотя и называлась «бескровной», началась с убийств городовых, околоточных, приставов; разгромом всех полицейских участков, а закончилась общим погромом.
Одно характерное явление для царской России. В России служба в полиции считалась неприемлемой для общества. Пристав, их помощники туда не приглашались. А это были, по большей части, офицеры хороших полков, уходившие в полицию для поправления своих дел. Уходя же со службы из полиции, рассчитывать на поступление на какую-нибудь другую, частную или государственную, было нельзя. Совершенно нелепое положение в стране, где все держалось на полиции: служба на последней считалась позорной! Это - доказательство контраста культурности общества с устаревшими нравами и порядками. Если от произвола полиции страдали низшие слои населения, то уже средние этого произвола не чувствовали. Много раз лично я был. Будучи гимназистом, студентом, в очень рискованном положении, но никогда никаких недоразумений с полицией не имел. Будучи же При. Пов., всегда встречал самое предупредительное к себе отношение. На одном случае я все же остановлюсь. Гимназистом 6-го класса, имея урок на Невском пр. у Литейного пр., я шел однажды домой, подходя к Аничкиному мосту. Нужно сказать, что после 6 часов вечера на, солнечной стороне Невского воспитанникам средних учебных заведений ходить было запрещено. Каждый гимназист или реалист должен был иметь при себе билет-книжку, в которой были указаны его фамилия, класс, учебное заведение и написан ряд правил его поведения. Одно правило было нелепее другого. Были там, например, такие предначертания, как приветствовать Государя, вел. Князя, Министра И. Пр., и так далее. Засим – запреты потребления табака, спиртных напитков, указания на аккуратное ношение одежды и т.д. Случилось так, что в угловом здании Аничкина моста был пожар. Я остановился.
Вдруг подошел пристав, обратился ко мне с криком, почему я нахожусь на запрещенной для гимназистов стороне. Я ответил, что иду с урока домой. Он потребовал билет. Я дал ему его. Тогда он потребовал, чтобы я пошел с ним для составления протокола в участок. В это время собралась вокруг нас толпа, выражавшая свое возмущение, что полиция тащит бедного гимназиста в участок. Толпа увеличивалась, ерики ее усиливались. Пристав был смущен, и на углу Екатерининской ул. вернул мне билет и потребовал, чтобы я шел домой. Отэтого я отказался, сказав, что ничего недозволенного я не совершил, что шел по запретной стороне только для того, чтобы свернуть с нее домой на Петербургскую сторону. Пошли дальше, толпа уже угрожающе кричала. Поднявшись на лестницу к участку, пристав запер дверь с улицы, и, пропустив меня к черному ходу, потребовал, чтобы я пошел домой. Оставшись уже один, без защиты, я пошел домой. На следующий день я сообщил об этом Классному Наставнику, тот – Директору. Я уже забыл про этот инцидент, как вдруг меня вызывает Директор, показывает письмо Градоначальника, в котором он извещает Директора, что, по расследовании инцидента, Градоначальник признал действия Пристава неправильными и за «неуместное задержание гимназиста», приставу объявлен выговор. Этот инцидент свидетельствует об исключительном отношении Гимназического Начальства к своим воспитанникам. И в столичных гимназиях такие отношения были всегда.
Весьма благополучно закончился для меня 13-й год.Так же. Как и раньше, провели мы с родными Сочельник. Дети подросли, женя читал уже по складам. Заработок мой, по сравнению с 12-ым годом увеличился на несколько тысяч. Дела поступали. К тому времени я усвоил один принцип адвоката. Не так важно было получить за месяц хороший гонорар, как получить дела, гонорар за которые превышал полученный. Шумно встретили 14-й год. Как всегда, 1 Января были у Головушкиных, а 8 Января – в день нашей свадьбы – гости у нас. Этот день я очень любил. Это был день рождения моего отца, в этот день я связал себя с Лялей и мне было приятно видеть. Как счастливо прошел мой путь – дети радовали нас. Правда, Женя страдал часто головными болями, Таля своими вечными бронхитами. Но это неизбежно всегда, и при помощи нашего дорогого Барения , они поправились. На судебном горизонте Петербурга и России продолжал происходить ряд необычных процессов. На скамьях подсудимых – представители высшего света: гр. Орликер , обвинявшийся в убийстве своего bear - frire 'а. гр. Обри-де Ласси, тоже в убийстве, дакт. мед. Панченко, Винляровские, фон Викман, правовед Далматов и барон Гейсмар, обвинявшийся в убийстве с целью грабежа, г-жа Тиме , гр. Комаровский, При. Пов. Прошаснов , адвокат Субейвиц , Первоприсутствующий Сената Дандре, обвинявшийся в корыстном превышении власти и другие. Это - признак предвоенного времени. Они доказывали, что многие члены избалованного высшего общества, пресытившиеся роскошью, искали новых ощущений, новых излишеств. Того же порядка явления проявлялись и в Германии, где ближайший друг имп. Вильгельма был обличен в противоестественных пороках. Все эти явления свидетельствовали о начинавшемся разложении правящего слоя
И о том же свидетельствовало присутствие при Дворе знаменитого Распутина, сплетни о котором разносили дамы высшего общества, приближенные ко Двору. Как ни сверхъестественно было присутствие Распутина при Дворе, но совершенно мерзко было поведение тех приближенных к Царской Семье лиц, в особенности дам, которые компрометировали умышленно Царицу в высшем обществе, откуда эти мерзости проникали уже в Петербург и окраины России. Это отсутствие элементарного благородства, благодарности – доказывает полное падение всякой этики при Дворе. Престол русских царе оплевывался теми, кто жил на милости этих царей. Как ужасно, мерзко поведение этих людей! Неужели они не понимали, что собственными руками разрушали камень за камнем самый Престол. Обыватель, слушая эти истории, не очень им доверял. Он был благоразумнее, хотя и задавал себе вопрос, каким образом простой распутный мужик был близок к Царской Семье. Но задавая себе этот вопрос, он не глумился, не издевался, а только возмущался тем, что эти сплетни могли дойти и доходили до народа и этим могли расшатать все здание Российской Империи. Так оно и случилось. Россия стояла на твердом основании, и, если бы не война, наверное, дальнейшие реформы жизни народной отодвинули бы революцию на больший срок. Нашему общестау надоело бы касаться этих больных вопросов. Но навязанная неумными советниками война, вскрывавшая раны страны, вскрыла и эту рану, и при создавшемся разложении правящих слоев, она способствовала падению Монархии, а засим и разложению самого народа, бросившегося в гражданскую войну.
