Часть 5
Еще осенью 1908 г., встретил как-то Инспектора 8 –й гимназии А.А. Ешевского, я узнал, что в гимназии имеется вакансия Помощника Классного Наставника. Аля, брат мой, служил на Николаевской железной дороге, и, считая, что в гимназии он будет получать 50 рублей в месяц, засим пособия, а кроме того, за заместительство уроков не менее 25 рублей, то есть больше, чем на дороге, я сказал ему об этом. Брат согласился, и гимназия и брат были довольны. Прослужив до января, брат должен был принять присягу, так как был утвержден в должности. Заказал себе мундир, на каковой предмет получил пособие. Моя миссия об устройстве брата в гимназию обосновывалась тем, что брат очень любил детей и был талантливым учителем. Но все полетело прахом. Он решил отпраздновать свою штатную должность, устроил пир, выпил сильно, и больше в гимназию не вернулся. Вскоре его уволили оттуда. Мне стало ясно, что спасения ему нет.
Он был болен тяжелой формой алкоголизма с полным ослаблением воли. Жена, посоветовавшись со мной, устроила его в больницу Николая Чудотворца – в отделение для алкоголиков. Брат там провел месяц, почувствовал себя прекрасно, но, выйдя из больницы, начал продавать все последние носильные вещи и на них выпивал. Жена и он поселились в дешевой комнате, брат нянчил детей, жена шила. Когда у меня бывали гости, брата я приглашал. До ужина это был интеллигентный, интересный собеседник, прекрасный визитер. Но за ужином приходилось за ним следить. После какой-то рюмки он начинал придираться, кричать. Заметив поднятие его настроения, я вызывал горничную, предварительно условившись с ней и мамой, и просил ее сказать брату, что мать просит его к себе. Нужно сказать, что в отношении мамы он всегда держал себя хорошо. Он уходил к ней и успокаивался.
Но. в конце концов он пропивал все, что ему давали, ходил в кожаном регинмонтане зимой и в шерстяной кофточке. Когда ко мне приходили рабочие, главным образом за советом или просьбой написать прошение, я часто, дав совет, посылал их к брату. Русский человек любил, чтобы изложение его просьбы было подробно, чтобы все мелочи, нужные или ненужные, но для него лично важные, были в прошении указаны, чтобы язык прошения был витиеватым, и чтобы само прошение было обстоятельно и занимало много места. Ему нужно было как раз то, что совершенно было излишне с точки зрения того учреждения, которому прошение подавалось. Язык судебный требовал ясности, сжатости и ничего лишнего, прямо к делу не относящегося, не допускал. Поэтому я и посоветовал брату вывесить у подъезда объявление с указанием, что он пишет прошения и дает советы. В случае необходимости, я обещал ему свою помощь. Брат это сделал очень успешно. Он зарабатывал на этом деле, живя в рабочем районе, от 25 – 50 рублей в месяц. Он был простому человеку понятнее и доступнее меня. Так до ноября 1912 года он и зарабатывал себе на жизнь. Жена его работала шитьем. Так как он все костюмы, которые нам удавалось ему доставать, пропивал, то у мамы в комнате лежал мой костюм, в который он и переодевался во время пребывания его у меня. В то время, то есть в последние годы его жизни, он явно завидовал мне, и часто, без всякой причины, даже в трезвом состоянии, был чрезвычайно неприятен и груб.
Должен признаться, что, несомненно, в нем говорила и наследственность. Отец, как рассказывали мне родные, в молодости выпивал, был тоже неприятен. Каюсь, что в некоторой степени это касалось и меня. Поэтому приходилось очень следить за собой, но все же иногда прорывалось в товарищеской компании. В декабре 1912 года, накануне Рождества, когда мы с Лялей приготовили ужу елку нашим мальчикам, оба они захворали, причем Женя тифозом, а Таля тифом. Женя к Новому году поправился, а бедный Таля прохворал до конца февраля. Во второй раз в своей короткой жизни он боролся между жизнью и смертью. Но помощью нашего доктора Барнеля он встал на ноги. Весной мы, ввиду улучшения нашего материального положения, решили по совету врача поехать на дачу подальше. Мы сняли дачу в Пернъярви, в 90 километрах от Петербурга, в сосновом лесу, в 15 минутах ходьбы от станции. Случилось, что эта дача находилась в имении госпожи Алтиллер , матери моего покойного гимназического товарища. Она очень дешево поэтому сдавала нам дачу. В лесу было раскинуто 13 дач. Наша имела 4 комнаты, переднюю, отдельную кухню. Платили мы за дачу с мебелью и посудой 100 рублей за лето. Великолепный балкон окружал дачу с двух сторон. Воздух был дивный, в расстоянии четверти часа озеро. В этой даче, в которой дети чувствовали себя привольно, мы проводили вплоть до революции каждое лето. Таля хворал очень часто хроническим воспалением в легких и чистый сосновый воздух его сильно укреплял. К нам приезжали часто гости.
Сестра Эльза, брат с Мишей, Блия, Лаг, Головушкины, сестры Ляли, неизменная София Алексеевна, брат Ляли Витя, имевший дачу в так называемой Горной речке – в Вальмине и т. д. Но здесь жила очень милая семья Сорокиных. Отец был Судебным следователем. Моя жена и я близко сошлись с ними. В первое лето я проводил субботу и воскресенье на даче, но последующие, когда работа у Гольдштейна изменилась, я вечером в четверг или в пятницу вечером, а возвращался во вторник. – Н нас на даче были обе прислуги, себе я брал какую-нибудь женщину для надзором за квартирой и помощи Эльзе. Свой отпуск Эльза всегда проводила у нас. Как-то в первое лето моего пребывания в Пернъярви приехал ко мне воспитанник Синицина, мой бывший ученик, теперь уже студент Электротехнического Института, и просил меня заехать к Синицину. Я поехал к нему на следующий день. Синицин просил меня принять на себя наблюдение за его делом о разделе недвижимости в Куиккале. Для этого мне нужно было ездить в Териоки к адвокату Лагусу, который вел это дело. Синицин был занят, а потому все сношения с Лагусом он просил меня взять на себя. Кроме того, он просил меня наблюдать и за налогами, уплачивая их и так далее. Я принял это все себе, Синицинн был очень доволен результатами и, очень щедро заплатив мне за мои хлопоты, сказал, что, кроме этого дела, которое окончилось только в мае 1915 года, он будет обращаться по всем делам ко мне, так как Далечий слишком дорог и часть посылает своим помощникам.
С этих пор я стал вести все дела Синицина и должен сказать, что на них мне везло очень: все дела я выигрывал, и даже то дело, которое я выиграть не мог, решено было в пользу Синицина по ошибке мирового судьи и отсутствия поверенного у противной стороны. Когда Синицин увидел, что я с успехом защищаю его дела, он сдклал меня домашним консультантом по всем делам его личным. Все это давало мне новый солидный доход в несколько тысяч рублей в год. М.Е. Синицин был старобрядцем. Старообрядцы – народ очень недоверчивый, особенно к иноверцам. Они не доверяли им в России из-за тех нелепых притеснений, которым они в течение столетий подвергались. Но старообрядцев объединяет одна черта: они пытливым взором всматриваются в человека, стараясь разгадать, заслуживает ли он доверия или нет, и, если несмотря на свое органическое недоверие к людям другой веры, они убеждаются в том, что он честен, что он заслуживает доверия, то они меняют свое недоверие на полное безусловное уважение к нему.
В течение 8 лет в Петербурге и 6 лет в Финляндии я работал на Синицина, и он был самым приятным клиентом не в смысле вознаграждения, но в смысле отношений. Я был консультантом по делам его воспитанников, по делам широкой благотворительности, даже по вопросам медицинским. Помню, это было в 1915 году, он заболел и просил меня к нему приехать. Я приехал ( он жил от меня в Старой Деревне, верстах в 8-ми от меня) на автомобиле к нему. Он лежал в кровати ( у него был собственный дом с барской обстановкой, великолепной библиотекой и коллекцией картин) и объяснил мне, что только что был доктор, нашел у него сильный катар желудка.
Ничего не понимая в медицине, но видя, что температура высокая и узнав, что у него боль в правой стороне желудка, я усомнился в правильности диагноза и сказал, что по-моему у него воспаление слепой кишки. Он просил меня привезти к нему другого доктора. Я сейчас же поехал к Боркову , которого я встречал у Толати и который был старшим врачем в больнице Марии Магдалины. Борков согласился, и мы с ним приехали на том же автомобиле. Осмотрев больного, он сказал, что у него типичный аппендицит и подошел к столу прописывать лекарство. Синицин сунул мне сто рублей для врача. Я подошел к нему и просил его заехать на следующий день. Борков сказал, что очень далеко живет пациент (Барков жил в моих краях) и что он пришлет ассистента. Я протянул ему 100 рублей и сказал: «Но мы просим Вас приехать». Тогда он согласился.
10 дней он ежедневно бывал у Синицина и вылечил его. В результате все были довольны: Синицин, Борков и я, так как мне он, несмотря на мои возражения, заплатил тоже несколько сот рублей. Синицин родился в Режицах , Витебской губернии. Мальчиком он мял глину ногами, засим был печником и, благодаря колоссальной энергии, сделалсяч очень солидным подрядчиком. Он строил Петербургский Почтамт, Дворцовые здания служащие в Царском Селе, Московский Телеграф и т.д. и был чрезвычайно богат. В Режицах у него был дворец, великолепный выезд; в Финляндии очень хорошая площадь леса, в Петербурге тоже дворец. Во время террора, после убийства Урицкого, он дня три скрывался у меня, т. к., как один из богатых домовладельцев Ст. Вер . был он С.Р. Днуткиным приговорен к расстрелу. Но оказалось, что ему никакая опасность не угрожала.
Дело в том, что за несколько дней ло убийства он был ограблен на несколько десятков тысяч рублей грабителями, переодетыми в форму милиционеров. И вот, когда обсуждался в Советах Рабочих Депутатов вопрос о нем, то решили его не трогать, так как он ужу достаточно пострадал. Теперь М.Е. Ниверина нет уже в живых, но если бы были такими клиентами хотя бы десять человек, приято было бы адвокату жить на свете. Вообще, русский простой человек начала этого столетия, был клиентом не очень приятным Он, благодаря многовековому угнетению со стороны бар, благодаря безобразному суду до Судебных Уставов, выработал себе взгляд, что сильный всегда прав, а стряпчие дореформенного времени, эти подпольные адвокаты, не могли вызвать к себе доверия. С точки зрения русского человека, адвокат, или вообще незнакомый ему человек, для него являлся лицом нечестным, желающим прежде всего надуть.
Поэтому традиция не та, как на Западе, где незнакомый человек порядочный. честный гражданин, пока противное не доказал. В России практиковалась нечестность, чтобы вселить к себе доверие, нужно было доказать противное. Поэтому должен честно признаться, что я лично избегал принимать дела с рабочими, крестьянами и отсылал те обыкновенно к С.С. Смолякову, который их вел терпеливо и успешно. За эти годы, с 1905 – 1912 произошел целый ряд событий, который потряс веру в прочность государственной мощи России в глазах обывателя. Революция 1905 года была побеждена Правительством. Но отдельные эпизоды ее долго хранились в памяти. Так, Черноморское восстание, подавленное Правительством, во главе которого стоял лейтенант Шмидт, интересовало обывателя самoй личностью к нему: лейтенанта Шмидта.
Как известно, он был приговорен к смертной казни. Это было естествен, так как был военный бунт. Шмидт замечателен был тем, что восстание было поднято Ио имя монархии. Он подчеркивал, что личность царя неприкосновенна для флота. Когда я в 1917 году работал в Комиссии при Временном Правительстве, я нашел в делах ее бумагу за подписью Витте. Последний обращался к царю с указанием, что до него доходят со всех сторон сведения, что Шмидт ненормален. Поэтому он, во избежание казни сумасшедшего, просит царя этот вопрос обсудить. Письмо было написано очень умно, в нем просвечивала полная незаинтересованность царя и желание оградить его от обвинения в казни больного человека. Но резолюция царя гласила буквально так: «Шмидт был освидетельствован законом установленным порядком и признан здоровым». А этот установленным законом порядок был следующий: больного вызывали в Губернское присутствие, где Комиссия врачей задавала вопросы: «Как Вас зовут?», «Где родились?», «Сколько Вам лет?», «Чем занимаетесь?». Когда больной отвечал вразумительно, его признавали здоровым. Царь должен был это знать, он должен был знать, что несмотря на признание комиссией человека душевно здоровым, сам суд часто вызывал экспертов-врачей для освидетельствования подсудимого, и эти эксперты, вопреки заключению Губернского Присутствия, признавали часто подсудимого невменяемым.
Таким образом Монарх отделался формальной отпиской там,где речь шла о жизни человека. И это был тот монарх, который лично верил в свою миссию,предназначенную ему Богом, который во имя своих мистических настроений так держался самодержавия! Адмирал Чухнин смягчил участь подсудимых, заменив казнь через повешание – расстрелом. Летом 1910 года докладывался в Думе законопроект об общегосударственных законах для Финляндии. Левая Дума, в том числе и кадеты, после декларации, уклонились от участия в обсуждении их. И таким образом, большинством правой законопроект был принят. Центр Думы – октябристы – были согласны на объединение некоторых областей законодательно в порядке думского рассмотрения, но возражали против поглощения Гос. Думой вообще всех вопросов, касающихся Финляндии, но так как левая не участвовала ни в обсуждении, ни в голосовании, закон прошел в Правительственной редакции, то есть, другими словами, абсолютно все вопросы внутренней жизни Финляндии могли обсуждаться и решаться Государственной Думой, причем требовалось только заключение сейма. Для тех, кто вникал в понятие справедливости, кто любил Финляндию, а обыватель ее любил, этот conp of ' Etat был ударом. Можно признать, что текстуальный разбор манифеста Александра I на Боргоском сейме 1809 года не дает полного понятия об областной конституции Финляндии, можно принять, что не созыв сейма до 1863 года доказывает это отсутствие конституции. Но манифест Александра II от1863 года, регулярный созыв сейма с тех пор, прямо говорит уже об этой конституции.
На самом деле, отдельная от Империи монетная единица, отдельное правительство в лице сената, отдельные ведомства, отдельная от России школьная система, нахождение в Петербурге особого представительства Финляндии, делало Правительство в лице Статс-Секретаря, обладавшего правом личного доклада Монарху – Великому Князю, доказывает, что Финляндия имела так называемое Областное Самоуправление или Областную Автономию. Парадоксом является то, что появление представительного образа правления в России – убивало представительный образ в Финляндии. До русской Конституции, только нарушение ее в немногих случаях Александром III и Николаем II , передавало рассмотрение дел Финляндии на рассмотрение законосовещательного органа Империи – Государственного Совета, теперь же Государственная Дума становилась единственным законодательным органом Финляндии почти по всем вопросам. Обыватель любил Финляндию. Переезжая Сестру-реку, он свободно дышал вдали от полицейского наблюдения и русского бюрократизма. Здесь было больше порядка, каждый мог думать и говорить как ему было угодно, здесь не требовалось вороха бумаг, хождения без конца по присутственным местам, здесь можно было дешево одеться, пожить спокойно на даче в лесах, у моря. Финляндия отличалась своей честностью. На большом тракте в центре страны была гостиница, и всякий турист мог войти, никого не видя, поесть и оставить деньги на столе. Она была страной других обычаев, традиций и понятно, что Финляндия притягивала к себе русских из центров.
Они строили себе дачи, покупали себе недвижимость, а служащие русских Правительственных учреждений получали еще здесь жалование золотом, то есть получали на 100рублей не 266 марок, а 400. Таким образом, обыватель чувствовал, что эти законы стесняют и его. Финляндцы же, присягнувшие в свое время Монарху и основным законам своей страны, оказались в двусмысленном положении. Согласно новому законодательству, не прошедшему через сейм, они, в случае неподчинения ему, должны были быть судимы, причем не финляндским судом, а Прибалтийским Окружным Судом. Этим нарушалась уже не всякая законность, но и святость присяги. И вот, много судей и членов магистрат были арестовываемы и судимы за исполнение своих обязанностей согласно присяге. Это был nonsens , но этот nonsense сделался правилом до революции 17 года. Самое интересное было то, что финны согласились на изменение правил, касающихся некоторых вопросов русских подданных, путем сеймского законодательства, но наши специалисты требовали подчинения силе, а не праву. Так русская власть поддерживала свой престиж среди населения, лояльного к престолу и к России! И финны на это ответили высоким благородством! Сколько беженцев из России нашли приют и работу в Финляндии! Сколько русификаторов было среди них. – И бывшие служащие Зейна нашли себе не только приют и работу, но и коммунальную помощь в случае неудачи. Так же служащие Зейма из финляндцев получили и прекрасную пенсию. Честь и слава этой стране и ее народу!
Правда, омрачило одно событие, в котором нельзя винить всех финнов, когда после победы над большевиками, финны входили в Выборг, их встретили с восторгом русские дамы, офицеры и гимназисты. Но шовинистический угар охватил освободителей, из которых первыми вышли егеря, то есть находившиеся во время войны в Германии и ненавидевшие Россию. Не разбираясь в чем дело, они дали несколько залпов по встречающим, и много десятков невинных русских пали жертвой белого шовинизма. Это был тяжелый эпизод, прекращенный немедленно следовавшими войсками генерала Маннергейма. – Националистическая политика Столыпина приносила и свои плоды в России. Отнимите от так называемого «национализма» принципы самовосхваления и угнетения и от него ничего не останется. Все эти дружины Дубровина, миллионы русских людей Маркова II – устраивавших еврейские погромы, избиение интеллигенции, исповедовали только принцип кулака. В революции 17 года они с тем же успехом повернули кулак против царя, министров, офицеров. Прав проф. Бердяев, когда говорит, что «национализм» - явление бесовского происхождения. Вскоре произошло событие, взволновавшее всю Россию и поранившее Европу. Бывший директор Департамента Полиции А.А. Лопухин во время случайной встречи с с-ром Бурцевым на вопрос последнего о службе известного лидера с-ров Азефа, до этого подозревавшегося Бурцевым в провокации, в Департаменте Полиции, после долгих запирательств, признал этот факт. Правительство Столыпина арестовало Лопухина и предало его суду по обвинению в соучастии в сообществе, имевшим целью свержение существующего государственного строя. Итак, Столыпин дал всему миру уж совсем небывалую картину: директор полиции в сообществе с террористической организацией! Многое видела Россия, но такого суда не ожидала. Да и что стоит государственный строй, где возможны такие комбинации.
На следующий день после ареста, когда еще неизвестно было, в чем будет Лопухину предъявлено обвинение, собрались самые лучшие криминалисты Петербурга и единогласно признали, что в действиях Лопухина нет состава преступления. Лишь в крайнем случае можно говорить о раскрытии служебной тайны. Но за это полагалось только отстранение от должности, поэтому предварительное лишение свободы было невозможно. Бурцев обратился в Правительство с просьбой вызвать его как свидетеля. Но правительство и суд отказали. Тогда Бурцев опубликовал в своем журнале «Были» точные данные об участии Азефа в убийстве вел. Кн. Сергея Александровича и Плеве. Журнал был конфискован. Таким образом выходило, что Правительство Столыпина встало на защиту террориста. Так разумно боролся Столыпин с крамолой во имя национализма! Квалификация обвинения против Лопухина была юридически абсурдна. Если даже допустить обратное, то все же самый смелый обвинитель не мог видеть в действиях Лопухина умысла. Допустим, была неосторожность, случайность, но умысла Особое Присутствие Сената доказать не могло. И вскоре оно приговорило его, несмотря на блестящую защиту Присяжного Поверенного Пассовера к каторге на 4 года. Пассовер обжаловал дело в кассационном порядке в Общем Собрании Уч. Кас. Деп. и оно уменьшило размер наказания до ссылки на поселение, признав не соучастие в сообществе, но помощь, услугу ему. В Государственной думе был запрос Столыпину по поводу дела Азефа. Столыпин скрыл участие последнего в террористических актах и доказывл, что правительство должно пользоваться услугами осведомителей. Он ломился в открытую дверь, ибо против этого никто не возражал, а возражали против провокации со стороны осведомителей террористических акций.
Но октябристы поддержали Столыпина и действия Правительства были признаны правильными. Это большая вина октябристов, видевших в Столыпине только борца с революцией, это не понявшие, что в правовом государстве всякое нарушение права со стороны Правительства есть шаг к революции. И провидению угодно было , чтобы сам Столыпин, своею смертью от руки другого провокатора, подтвердил бы ужас такого способа борьбы с революцией. Для характеристики правосудия времен Столыпина можно было бы привести много фактов. Остановимся только на одном из самых вопиющих. Корнет и паж Коваленские поехали на лихаче по одной из центральных улиц. Подъехав к подъезду одного из домов, братья приказали остановиться и, не рассчитавшись и ничего не сказав, входили в подъезд. Лихач спросил у них оплату. Братья подошли к нему, и один из братьев выстрелил в лихача, смертельно его ранив. Выбежали дворник и постовой городовой. Они подбежали к братьям. Но те произвели еще несколько выстрелов, из коих одним был убит проходивший случайно мальчик, другими тяжело ранен городовой Химичев, которого я навещал в больнице, и мягко ранен дворник. Итак. Четыре жертвы! Не могу сказать, как материально были обеспечены Коваленскими пострадавшие и их семьи, но Коваленские были приговорены военным судом: старший – к двухнедельному аресту на гаупвахте, а младший – к недельному домашнему аресту. Этот чудовищный приговор поразил общественное мнение России.
Не говоря уже об этом смехотворном наказании, здесь в корне были нарушены законы о подсудности. Дело было подсудно не военному суду, а Окружному суду с участием присяжных заседателей. В оправдание Коваленских, сыновей сенатора! – Депутаты говорили, что после революции было столько террористических актов против военных, что понятно озлобление последних против штатских. Но это оправдание нелепо в основании. По большей части, все террористы были казнены или на каторге, а ,кроме того, какое отношение имели террористы к пострадавшим четырем честным простым людям? В ноябре 1910 года скончался Л.Н. Толстой. Не мне говорить об этой великой «совести русского человека», много исписано о нем, много будет написано еще. Толстой на меня произвел еще громадное впечатление в мои отроческие и юношеские годы. Я никогда не забуду образы Наташи, Катеньки и т. д. Некоторые анализы Толстого я глубоко таил в своей душе. Скажу больше, его осуждение разврата, его осуждение плотской связи как оскорбление женщины, если нет духовной связи, его слова «всякий мужчина после полового акта чувствует стыд, сознание мерзости этого акта» - глубоко проникло в мое сознание и ощущения. Был молод я тоже, но когда в годы адвокатуры умен я была большая возможность флирта, я всегда думал о том , что связь с другой женщиной приближает меня к ней как к жене, но тогда у меня будут и духовные и материальные обязанности к ней. Но как же быть тогда?!
Толстой – это глубочайший мыслитель, вечно искавший, вечно страдавший, вечно неудовлетворенный собой! Мне часто, по рекомендации М.Л. Гольдштейна, приходилось принимать у себя В.Т. Черткова и Фельтена. Это были фанатики, но фанатики чистые как дети. Они приходили ко мне за советами как по юридическим, так и по житейским делам. И как ни наивен я был, во многом я поражался их наивности. Отлучение Синодом Толстого от православия было глупостью. Толстому было это отлучение безразлично, семье – тяжело, но перед народом это отлучение только возвысило его. Как анекдот, приведу историю с Фельтоном. Этот ученик Толстого, всей душой преданный ему, издал одну брошюру Толстого. Полиция арестовала все издание и передало дело Суду. Защищал Фельтона Маклаков и Гильдштейн. Фельтон был приговорен к 6 месяцам тюрьмы и он отсидел с 15 сентября по 15 марта. Фельтон был большим любителем парусного спорта, и весну и лето проводил на яхте. Но в апреле учинили у него обыск. Нашли склад другого запрещенного издания сочинения Толстого. Начали следствие, и вновь осудили на 6 месяцев. Фельтон опять просидел зиму. Так повторялось три раза: лето – яхта, зима – тюрьма. Тогда Маклаков и Гильдштейн подали от имени Фельтона заявление, в котором они указали все имеющиеся у Фельтона запрещенные издания сочинений Толстого и просили Прокуратуру привлечь Фельтона к ответственности за все обнаруженные издания.
Фельтон был судим, и приговорен по совокупности к тем же 6 месяцам, так как по совокупности преступлений, согласно Уст. Уч. Суд., назначается наказание одно, 6 месяцев тюрьмы и было этой мерой наказания. Таким образом Фельтон освободился от многолетнего зимнего отдыха в тюрьме. Бывал у меня по делам и Шихор-Троцкий никогда не забуду этого счастливого лица, с которым он ехал уже в Испр. Ар. Отд., приговоренный судом за отказ от военной службы! В моей семейной и личной жизни шло все своим нормальным ходом. Клиентура, благодаря корреспондентам из Москвы, увеличивалась. У нас уже был довольно большой кружок знакомых: Головушкины, Смоляковы, Сорокины, Деловы (семья очень культурного Подат. Инспект.), Орловы (очень симпатичный При. Пов. С женой), Лаги, Шахова и так далее. С осени одиннадцатого года, у нас бывали, через субботу, очень премилые вечера, на которых было весело и шумно. Ездили часто в театр со Смоляковыми, причем после театра (ложи), в ресторане ужинали, а засим пить кофе в Аквариум (фешенебельный дорогой ресторан за городом). Аркадий Пиляшин женился; я его очень не приглашал, так как знал, что он не любил новых знакомых. Но мы с Лялей бывали у них очень часто. Здесь я играл в манао , проигрывал здорово, но иногда и выигрывал порядочно. Осенью 11 года захворала сильно Эльза плевритом, но поправилась. Из Гансония приезжала сестра.
Так как у Гольдштейна я уже не мог бывать так часто из-за собственных дел, то было решено,что за мною остается только наблюдение за его сенатскими делами, а также рассмотрение в сенате новых дел. Иногда у него не было доверенности, иногда я получал дела в сенате без таковой. Моя задача заключалась в рассмотрении дел с точки зрения кассационных поводов к отмене приговоров. Нужно сказать, что М.Л. Гольдштейн, благодаря своему поразительному такту, пользовался исключительным уважением в Угол. Кас. Департ. Сената. Он единственный из всех русских адвокатов имел право с разрешения Обер Секретаря знакомиться с делами без доверенности. На меня, как на его помощника перешло также это право. Кстати, воскресает в памяти одно характерное для того времени дело. Некий военный врач Гурвич, живший в Петрозаводске, еврей, произнес в годы после 1905, на митинге речь, которая квалифицирована была как призыв к свержению государственного строя. Гурвич, врач в местной военной больнице, был привлечен к ответственности по 12 ст. Угол. Улож. и судился в выездной сессии Петербургской Судебной Палаты в Петрозаводске. Защитником Гурвича был Гольдштейн. Ст. Предс. Суд. Палаты Крашенинников очень любил Гольдштейна, хотя ненавидел евреев. Гольдштейн ехал на пароходе в Петрозаводск вместе с судом. Состоялось заседание Палаты, причем Гурвич был приговорен к году крепости. По выходу Крашенинникова из помещения Палаты, на него было совершено покушение, причем Крашенинников был тяжело ранен. Кроме Гурвича, хирурга в городе не было, и послали за ним. Таким образом, осужденный должен был лечить судью.
Положение осложнялось тем, что Гурвич был еврей. Если бы лечение не удалось, наша печать черносотенцев подняла бы вопль, что евреи убили Крашенинникова ( а было бы за что). Но Гурвич, приговоренный хирург, вылечил его. Кассационная жалоба Гурвича была оставлена без последствий. Но Крашенинников все же оказался благородным человеком. При подаче прошения на Высочайшее Имя по политическим делам Суд, препровождая приговор на рассмотрение Комиссии применения, давал свое заключение. Крашенинников воспользовался этим, дал очень благоприятное заключение и Гурвич был помилован. Около этого времени, скончался издатель «Нового времени» А.С. Суворин – издатель самой распространенной консервативной газеты был своего рода адептом. Вырезки из нее читал ежедневно царь. Но сын А.С. издавал к этому времени газету«Русь», явно радикального направления. Деньги на издание «Руси» давал также Ал. Серг. Таким образом, выразители правого общественного мнения и правительственного официоза было то лицо, которое поддерживало ярко оппозиционную этому Правительству газету. Но умением старика, в прошлом либерала, доходит до того, что в изданном Правительством большевиков дневнике Суворина, последний с невероятным сарказмом, оскорбительными выпадами издевается и над царем и над порядками в России. Один этот аспект доказывает, насколько медленно, но верно, разлагался правящий слой в России. К этому же времени относится дело Бейлиса, обвиненного в убийстве мальчика Огинского в ритуальных целях. Процесс этот вызвал сильнейший шум в России; больше, он всполошил не только Россию, но и Европу, и Америку.
Как-то казалось чудовищным обвинение в 20 столетии в ритуальном убийстве. То есть в убийстве с соблюдением известных обрядов с целью добытия крови для мацы. Лучшие эксперты, лучшие силы прокуратуры и адвокатуры участвовали в процессе. Самое тяжелое было то, что все обвинение базировалось на свидетельском показании опороченной судом за мошенничество содержательницы притона Веры Чеберяк. Известный Косоротов, профессор медицины Петербургского Университета, дал заключение в пользу обвинения. Но другие профессора- эксперты и врачи возражали упорно. Отставленный ксендз Пранайтис дал заключение в пользу верности того, что ритуальное убийство предусмотрено талмудом, но профессор богословия Петербургской Духовной Академии Тихомиров блестяще доказал миф о такого рода убийстве. Несмотря на то что обе стороны готовились самым решительным образом к бою, несмотря на то что состав Присяжных Заседателей был подобран, Байлис семью голосами против пяти был оправдан. Это дело – величайший позор для Правительства Столыпина. К чему было нужно ставить его? Ответ один: чтобы направить мысли обывателя, общества на то, что все несчастия России от евреев, чтобы оправдать погромы, их ограничения в правах, чтобы оправдать ярконационалистическую политику и Правительства, и Думы.
Но два приверженца этой политики: В. Шульгин, издатель «Альманаха», органа национализма и В.А. Бобрищев-Пушкин, председатель правого «Союза Правового Порядка» - отделились от правительственной политики по этому вопросу и открыто возражали против постановки этого дела. Для обывателя вопрос стоял просто: если Бейлис действительно был виноват, то неужели эту виновность можно было доказывать только показаниями опороченной судом Чеберяк, неужели эксперты, незаинтересованные в деле, не могли в этом случае прийти к единогласному заключению?! Если в России бывают случаи такого ритуального убийства, то неужели один Бейлис был изобличен?! Где остались другие?! А если во всей России при 7 миллионах всех евреев, за все время столетий, оказался только один изувер, то как можно говорить о существовании этого обычая, а не о сумасшествии одного еврея?! Сословие Прис. Повер. и их помощников тоже в числе нескольких десятков лиц протестовали против постановки этого дела. Это была группа лиц, случайно встретившаяся в суде и вынесшая резкую резолюцию. Их всех судили, приговорили к кратковременному тюремному заключению и лишению практики на год. Но присоединившиеся к протесту остались не привлеченными. Впрочем, война 1914 года приостановила все дело и никто из адвокатуры не пострадал. В 1912 году я получил очень интересное дело в Министерстве Финансов. К июлю Высочайшим повелением мое прошение было удовлетворено. Заработали мы с поручившим мне это дело московским Присяжным Поверенным Блюменфельдом 3000 рублей. На мою долю пришлось 1500 рублей. Это был мой первый крупный гонорар. Но до получения его у нас было горе.
Мать Ляли страдала давно печенью. Еще за год перед этим она сильно лечилась, но лечение подвигалось трудно. Анна Ивановна была совершенно исключительным человеком. Она всецело была поглощена своими детьми, работала она целый день, копошилась дома, всегда бежала куда-то, ко мне она относилась исключительно. Зная, что я люблю закусить, выпить рюмочки две – три водки, бутылку одну, две пива, она всегда держала у себя и то, и другое, и стоило мне придти, как через десять минут был накрыт стол, появлялась селедка, ветчина или, что она жарила превосходно, бифштекс по-Габсбургски, здесь же был графинчик водки и пива. Помню, как-то летом я зашел к старушке в Электротехнический Институт, где она иногда гостила в квартире ее сына Вити, имевшего дачу в Финляндии. Старушка лежала, ей явно нездоровилось. Но при моем появлении она встала, пошла на кухню, не слушая моих протестов, и сжарила бифштекс с излияниями. Видя что старушка больна, я просил ее лечь и поставить градусник. Оказалось, у нее было 40,3 0 . Пришла ее дочь, ее уложили в кровать. У нее было два внука – моих сыновей, внучка от брака Вити. Витя жил обеспеченно, по-барски, жена его была с большими средствами, урожденная Юнкер, по первому браку Леве. Вышла она замуж за моего beanfrero 'а, имея сына и трех дочерей, от брака с Витей была в то время одна девочка. Так как ей было приятнее жить на даче у брата, где были все удобства, она гостила у него. Но одно лето она две недели жила у нас с Лялей
Женю и Талю она любила безумно. Так вот, еще в апреле она захворала, врачи констатировали саркому. 8 мая 1912 года она умерла. С нею распалась вся семья. В этом же 1912 году мне нужно было выходить в присяжные поверенные. Для этого необходимо было иметь 10 уголовных защит, посетить 10 конференций, защитить три реферата, представить все отчеты о делах и пробыть помощником не менее пяти лет. У меня было намерение всю эту работу сделать до лета, но болезнь тещи, ее смерть, заставили меня отложить все до осени, тем более, что, будучи принятым в помощники 15 июня, ранее осени быть присяжным поверенным не мог. Смерть А.И. была большой потерей для всей семьи, так как она была ее центром. Мне было очень грустно, мне казалось, что я недостаточно ценил ее, она была в отношении нас с Лялей исключительно сердечна, тактична, никогда не вмешивалась в наши дела, меня она очень ценила. По праву ее, сколько лет прошло с тех пор, и до сих пор, печальная служба ее отпевания передо мною! За несколько дней до ее смерти, я вел протокол в конференции по докладу моего коллеги И.Д. Идельсона: «Взяточничество и лихоимство». На следующем и последнем заседании Конференции, мой протокол был утвержден и зачтен за реферат. В конце месяца мы поехали на дачу. Мое дело в Министерстве Финансов, справедливое во всех отношениях, тормозилось сильно. Оно попало к Начальнику Отдела Котвичу, бывшему профессору монгольского языка. Много беседовал я с ним, и, наконец, убедил его в полной правоте клиента.
Он доложил Директору Присутственной Канцелярии в желательном для меня духе, и дело пошло на доклад Министру Финансов Коковцеву. Дело заключалось в претензии одного подрядчика, потерявшего все свое имущество во время боксерского движения. Казна ассигновала суммы в возмещение убытков. И мой доверитель подал заявление, но оно пропало, и нашлось тогда, когда ужу распределение денег состоялось. Он подал тогда просьбу Правлению Восточной Китайской Дороги, так как агент этой дороги принимал заявления претензий. Но Правление ответило, что отвечать за действия агента оно не обязано, так как агент действовал как лицо, уполномоченное Правительством. Когда я через Н.В. Малевинского получил все досье на дом из архива Правления, я нашел полное подтверждение всех имевшихся у меня копий, и, главное, увидел, что имеется в Гос. Банке еще остаток около 90 тыс. рублей. Подавая прошение Министерству, я указывал, что не может быть такого положения, когда, по вине служащего официального учреждения, лишается законного возмещения убытков лицо, вовремя исполнившего все требования власти по подаче претензий. Но Министерство указывало мне, что, если это лицо случайно исполняет обязанности правительственного чиновника, то министерство не может отвечать за это. Но в конце концов, после подачи дополнительного моего заявления в Министерство, оно стало на мою точку зрения. Коковцев провел это дело путем Высочайшего доклада, и нам присудили 15 тысяч. Но когда я явился в Гос. Банк, то оказались новые препятствия. У меня была общая судебная доверенность с правом получения денег вообще, но не указано было, что я имею право получать деньги из Гос. Банка. Эта оговорка была необходима.
Когда я пошел получать деньги в Гос. Банк, мне отказали в выдаче именно на этом основании. Тогда я пошел к Правлению Канцелярии Банка, бывшему гувернеру брата, и указал ему на незаконность такого отказа. Дело в том. что отговорка эта была необходима для денег, хранившихся в банке, но не принадлежащих Казне, в данном случае, я имел претензию к Государству, чьи деньги не могут не храниться в Гос. Банке. Поэтому последний является не посторонним юридическим лицом, хранящим чужие деньги, но самой стороной в деле, и поэтому, как сторона, она должна платить свои долги. Коршенко поговорил с Юрис–Консультом и тот согласился с моими соображениями. Получив деньги, я в тот же день перевел их в Москву, удержав себе условленные 1500 рублей. Накупив Тале игрушки – ему минуло 4 года – нам вина. Закуски, фрукты, я поехал на вокзал. По дороге встретил брата, он попросил денег, и я дал ему… один рубль… . К стыду моему признаться в этом! Пусть он пропил бы деньги, я ведь тоже собрался пировать… Но таков человек: чем больше денег у него, тем жаднее он. Правда, мне предстояли большие расходы: нужно было одеться самому, купить Ляле, детям, а затем гости, которые должны были приехать! Но это все оправдание: человеческая мерзость сидит во мне, как и у всех людей. На следующий день Ляля, я, дети и В.И. Головушкин, живший рядом с нами на даче, поехали в Выборг. Хорошо отзавтракали в ресторации, катались в Монрино, покупали вещи.
А засим день рождения – были приглашены на одну из дач, раскинутую в нашем лесу. На следующий день приехали гости, их было много, конечно, неизменная Сар. Алетс. А третий день – это были именины царевича – опять гости и прогулка на Сайлинский канал. Так шумно провели мы три дня. Любил я эти празднества в кругу семьи, родных, друзей. Наступила осень, а вместе с нею поступили дела. В сентябре произошло событие, никем не ожидаемое, и ошеломившее Россию. Столыпин был убит – пулей провокатором Богровым в театре в присутствии царской семьи. Недавно он еще защищал в Гос. Думе Азефа, сейчас второй Азеф покончил с ним! Его смерть была осуждением всей системы Столыпина. Человек, не лишенный государственных способностей, Столыпин лишен был размаха. Он был из того же классового круга, он не мог охватить всех потребностей. Он был естественником, он мог лечить временные заболевания сильными средствами, но он не мог как опытный врач, понять болезнь организма. Страна шла по пути прогресса, Столыпин вносил поправки в реакции, которые замораживали ее. Царь и царица жили в другое время, в другую эпоху. Как когда-то верили в ведьм, царь и царица верили, что сверхъестественные силы Божества пришлют свою благодать России. В своих воспоминаниях дочь Столыпина рассказывает, что отец много раз говорил царю, что Распутин компрометирует престол, на что царь отвечал, что лучше десять Распутиных, чем один обморок царицы. Столыпин должен был указать, что царь прежде всего должен думать о России, иначе он не царь, что если он предпочитает спокойствие свое благу России, он не исполняет своего долга, принятого на себя, и должен уйти с престола.
Но Столыпин предпочитал позор России благу страны, свою преданность мистическим настроениям – чести страны. Его лозунг в отношении левых членов Думы: «не напугаете!» был нелеп. Пусть бы лучше он испугался не за себя, конечно, а за будущее страны, судьбы которой вершились при содействии изувера – безграмотного мужика! !3 сентября я защитил свой реферат « О лжесвидетельстве», и. согласно пожеланию собравшихся членов Конференции. Мне зачли его за два реферата. Теперь у меня все было в порядке, и 11 ноября я был принят Советом при Поверенных в число кандидатов, а 18 ноября был с другими кандидатами утвержден в звании и приведен к присяге Общим Собранием Департамента Судебной Палаты во главе с Крашенинниковым. Отзвуки дела Бейлиса дали себя почувствовать. Мы, шестеро новых присяжных поверенных, вошли в зал. За большим столом подковой сидели все члены Судебной Палаты, имея в центре Крашенинникова. Закрыли двери. Крашенинников обращается к Судебному Приставу:»Госуд. Пристав, налицо все вновь принимаемые г.г. Присяжные Поверенные?». Ответ: «Все в г.г. Присяжные Поверенные здесь. Г. Судебный Пристав приглашает священника: «Введите священника». Среди нас было два протестанта, а потому председатель спрашивает нас: «Согласны все принять присягу по православному обряду?». Мы ответили: «Да». Г. Судебный Пристав предлагает г.г. Присяжным Поверенным подойти к священнику. Мы подходим и присягаем. Крашенинников продолжает: «Г. Судебный Пристав, господа Присяжные Поверенные приняли присягу. Удалите г.г. Присяжных Поверенных из зала заседаний». Мы уходим. Так приветствовал Старший в судебных установлениях Петербургского Округа лиц, принимавших судейскую присягу, и таким образом вошедших в судейскую семью. Для меня этот день был большим праздником, увенчавшим все мои старания за 15 лет. Это был день новой эпохи в моей жизни.
С этого дня я имел право вести дела где я хотел в пределах Империи. Помощник не имел этого права. Выступая в суде, он должен был для каждого суда иметь особое разрешение. Мировые Суды игнорировали это, но в Окружных Судах это было правилом. К моему несчастью, этот день был омрачен тяжелым случаем. Накануне я был у брата, просил его участвовать в торжестве вечером. Но брат жаловался на боль в ухе. Я не придал значения этому, так как он часто страдал болями в ухе. После моего возвращения из суда в субботу, я вновь был у него: он был болен. Боль усилилась, он еще был на ногах, подвязанный. В этих случаях он капал себе в ухо миндальные капли. Таким образом, он вечером не был у меня и , хотя я не ожидал ничего серьезного, мне было горько, что именно в этот день он был болен. Гостей было очень много, были телеграммы из Москвы от Гольдштейна, от Галирт . Мы долго засиделись за ужином и за картами. На следующий день я вновь навестил брата, он лежал. Я предложил вызвать врача, он не хотел. Но. Зайдя в понедельник, я нашел его в бреду, с температурой 40 0 , бредившего болгарами, сербами, турками. В это время шла война Балканских народов с турками. Я вызвал по телефону моего товарища по гимназии Рейку, в то время уже главного врача. Он нашел положение безнадежным, ввиду начинавшегося менингита и требовал увоза брата в больницу. Брат сам спустился с лестницы с женой. Я встретил их у больницы. Мы вошли в приемный покой. Жена брата повела его к доктору. Больше я его не видел, так как ночью он умер. На следующий день был праздник, я с Лялей моей пошли в больницу и нашли его в покойницкой. Так кончил он свою жизнь.
